– Потом в комнату вошел Чарльз. Твой папа сердито зыркнул на него, но он только осклабился и сказал: «Вы, должно быть, дочь доктора Лукаса! Я Чарльз Хеллер, один из его многочисленных последователей». Кто-то из них двоих спросил, чем я занимаюсь. Я сказала, что учусь в Дьюке. Твой папа поинтересовался, какая у меня специальность. Я ответила: «Изобразительное искусство». И тогда, Лэндон, он сказал то, из-за чего ты мог никогда не родиться на свет. – (Я удивленно насторожился: эту часть истории мне раньше не рассказывали.) – Он фыркнул: «Изобразительное искусство? И что же вы собираетесь делать с таким никчемным образованием?» У меня отвисла челюсть. Ничего себе, да? Мне захотелось ударить его по красивой надменной физиономии, но вместо этого я сказала, что собираюсь делать этот мир прекраснее. Так-то! Пусть, мол, знает, что и меня не впечатляло его будущее занятие, «деланье денег». Я развернулась и, кипя от злости, потопала обратно к лестнице. «Никогда больше не посмотрю ни на кого из папиных студентов! Какой бы симпатичный он ни был!» – твердила себе я, даже не сообразив, что сэндвич-то остался на кухне.

Дальнейшее развитие событий было мне известно: под влиянием сиюминутного порыва мама передала отцу через Чарльза приглашение на свою первую выставку. Для моральной поддержки с ней была лучшая подруга Синди – на случай, если Рэймонд Максфилд опять будет говорить гадости. Но он, наоборот, признался, что мамины работы его потрясли. Мама не раз кокетничала, говоря, будто отец влюбился не в ее красоту, обаяние или строптивый нрав, а в ее живопись.

А отец всегда уверял, что дело было именно в нраве.

Но я-то знал: папа запал на все это, вместе взятое. И когда она умерла, для него как будто погасло солнце, вокруг которого он вращался.

Прошло уже несколько часов, как я вернулся из клуба, но мысленно я продолжал обнимать Жаклин Уоллес. Мне постоянно вспоминалось, как она нервно сглатывала и, запинаясь, задавала мне вопросы. Вспоминались ее сумрачно-голубые глаза в полутьме прокуренного зала. В тот самый миг, когда я прижал ее к себе, вокруг все исчезло. Я не ощущал смешанного запаха пота и одеколона, не слышал музыки, криков и смеха. Я воспринимал только ее сладковатый аромат и биение собственного сердца, которое с умноженной силой гоняло по телу кровь.

Придя домой, я лег в постель, уставился невидящими глазами в потолок, и мое воображение сорвалось с привязи. Я представил, что она распростерлась на мне, коленями врозь, ее тело откликается на мои размеренные толчки, а приоткрытый рот – на прикосновения моего языка. Мои нервы напряглись до предела. Я впился руками в собственные бедра, а ощутил мягкую обнаженную кожу Джеки. И ее шелковистые волосы, щекочущие мне лицо. И ее абсолютное доверие.

Я накрыл лицо подушкой и зарычал. Я понимал: то, что я сейчас делаю, пытаясь ослабить нарастающее напряжение, – мерзкая пародия на то, чего мне действительно хочется. Жаклин не может быть моей, и тому есть несколько причин. Она для меня запретный плод, я ее преподаватель (хоть ей это и неизвестно). Она только что рассталась с парнем, с которым встречалась три года. И наконец, она пережила в моем присутствии такое унижение, какого никому не пожелаешь, и теперь боялась меня.

«Но, может быть, уже не так, как раньше», – прошелестело в голове.

Я не сумел сдержать дрожь, охватившую мое тело, и позволил этой волне найти естественный выход. Нужно было хоть как-то высвободить лишнюю энергию, чтобы уснуть.

* * *

В воскресенье вечером мы с Джозефом встретились в баре, устроенном в помещении бывшего склада, чтобы послушать новую альтернативную группу из Далласа, которая нам обоим нравилась. Ночью я почти не спал, днем провел два часа в спортзале, но теперь, как ни странно, был взвинчен и одновременно находился в дурацком созерцательном настроении. Обычно и то и другое лечилось одной хорошей спарринг-тренировкой.

Поскольку больше в зале никого не было, моим партнером согласился стать сам мастер Лю, так что я прямо обалдел. Для человека мелкого телосложения он был потрясающе крут. На мастер-классе я видел, как он двумя движениями повалил более крупного и тоже отлично тренированного соперника. В реальной жизни после такого удушающего захвата противник наверняка вырубился бы. И не факт, что не навсегда.

Тот, кто напал на Жаклин, даже не представлял, насколько ему повезло: я еще не дошел до того уровня, на котором разрешают изучать подобные приемы.

Голос Джозефа вывел меня из раздумий:

– Тото, мы уже не в Канзасе![10]

– А я никогда и не был в Канзасе, если честно, – усмехнулся я.

Он покачал головой:

– О чем или о ком ты думаешь? Первый раз вижу тебя таким рассеянным. Я уже трижды спросил, собираешься ли ты домой на День благодарения, и вряд ли ты меня игнорируешь. Ты просто ни черта не слышишь.

Я, кивнув, вздохнул:

– Извини, старик. Да, я еду домой. А ты?

Помотав головой, он опрокинул в себя остатки текилы, которую до сих пор не спеша потягивал.

– Мы с Эллиоттом поедем к нему. Я нравлюсь его маме. – Джозеф облокотился на барную стойку и, скривив губы, посмотрел на меня. – А своей нет.

Мой приятель и раньше намекал на то, что семья его не принимает, но никогда не говорил об этом прямо. Я не знал, как реагировать.

– То есть… тебе нельзя приехать домой с Эллиоттом?

– Нет, чувак. Я вообще не могу приехать домой, и точка. «Пидорасам вход воспрещен».

– Ну и ну! Паршиво…

Джозеф пожал плечами:

– Ничего не поделаешь. Родственники Эллиотта гораздо спокойнее к нам относятся. Его мама готовит нам гостевую комнату и принимает нас не хуже, чем в любом отеле. Зато они не привыкли к синим воротничкам. Там вся семейка такая из себя образованная. Сестренка учится в медицинском. Когда я впервые их увидел, Эллиотт сказал только, где я работаю. Представь, как вытянулись их физиономии, когда они узнали, что я в университете унитазы чиню, а не преподаю историю, математику или какую-нибудь фигню вроде женской психологии. – Джозеф усмехнулся. – В общем, не повезло мне. Я слишком голубой, чтобы быть дровосеком, и слишком красношеий[11]для гея.

Как бы плохо ни думал обо мне мой отец и сколько бы я его ни бесил (иногда даже нарочно), он никогда не отказывал мне от дома. Я знал, что могу в любой момент к нему вернуться, если захочу. Я не хотел. Но мог.

Группа вышла на сцену. Следующий час принес нам музыку без попсы, еще несколько рюмок текилы и много внимательных женских взглядов.

– Гляди-ка! – сказал я, кивнув на трех бойких студенток, которые не сводили с нас глаз.