Она вдруг оттолкнула его так резко и грубо, что он чуть не упал и еле успел отвести в сторону руку с ножом.

– Не мешай, девочка, – сказал он с досадой. – Послушай, ты это зачем?

В руках у нее была остро обломанная толстая ветвь облепихового куста.

– Пусти, – сказала она, обдавая его частым горячим дыханием, – пусти, я сама. Надо так!

Она резко и коротко взмахнула отточенным концом ветки, показывая, как именно надо.

– Это еще зачем?

– Убить его, – пояснила она, удивленная его непониманием.

– Он мертв, Уля. Не бойся. Сейчас я сниму шкуру, засолю ее, мы сложим ее в пещере. Потом отделю голову…

– Нужно скорей, – повторяла Уля, лихорадочно блестя глазами, – скорей…

– Сейчас, – сказал он терпеливо, – обработаю шкуру, и пойдем. А веткой в нее тыкать нельзя. Ты ее испортишь. Мне нужна целая шкура. Понимаешь, целая?

– Они придут, – настаивала Уля, – придут, убьют нас. Я слышу, как они идут. Убей зверя, и пошли!

Именно то, что она уговаривала его убить мертвого уже зверя, и убедило его окончательно в ее безумии – страшные односельчане-преследователи и ведьма-народоволка наверняка были порождением того же болезненного бреда. А ведь на какой-то миг он ей поверил!

Она осталась стоять, вздрагивая и прикусив костяшки пальцев, рука с заостренной палкой опущена. Однако больше помешать не пыталась, пока он, тщательно выскоблив шкуру и вымыв в озере нож, не пересыпал ее солью и, аккуратно сложив, поволок в пещеру. Самое разумное было – придавить первично обработанную шкуру камнями, чтобы ускорить процесс вытягивания воды; этим он и занялся, попутно думая, что безумие Ули наверняка всем известно и никто не станет спрашивать с него, если он, вернувшись в деревню, объяснит, что бедная девочка в очередном приступе сумасшествия отказалась возвращаться к людям. Паранойя это, кажется, называется – как-то так…

Костерок у входа в пещеру отбрасывал внутрь красноватые тени, однако мешал видеть то, что происходило снаружи, ему вроде как послышалась слабая возня, тихий возглас, всплеск. Раздраженный, отряхивая ладони от едкой соли, он выглянул и наружу. Уля стояла около входа, почти вжавшись в скалу, ее бледное лицо выделялось на фоне серого камня смутным пятном. Костерок догорал, небо на востоке выцвело и стало зеленоватым, звезды потерялись в нем, а окровавленной туши волка на берегу не было – на сыром песке по направлению к озеру тянулся темный скользкий след словно бы от проползшей гигантской улитки.

В первый момент он даже не сообразил, что произошло. Потом понял.

– Ты это зачем? – спросил он растерянно.

– Он сам ушел. – Она всхлипнула и еще сильнее вдавилась в стену. – Встал и ушел. Я хотела его убить, но не успела…

Он увидел, что ветка дрожит в ее руке, и белеющий поначалу обломанный конец блестит черно и влажно.

– Хватит выдумывать, – сказал он устало, – и врать не надо.

Ненависть наконец скопилась, нашла выход, он подскочил к ней, ухватил за плечо и встряхнул.

– Такой ценный экземпляр… дура неграмотная, что наделала! Думала, выкинешь его в озеро, и я сразу пойду с тобой? Ну да… так бы я возился, пока еще голову обработаешь… А тут – раз, и все! И не с чем работать!

– Он сам ушел, – упрямо пробормотала она, – подполз к озеру и бросился в воду… теперь все… теперь он отлежится, встанет, найдет нас и убьет… Я ж говорила, надо было сразу бить.

– Говорила она, – сказал он брезгливо. Спорить с сумасшедшей было бесполезно. – Ладно… вот хотя бы шкуру сохранить теперь. Что там у тебя?

– Где?

– На плече. Что ты прячешь под халатом? Вроде мешок пустой?

– Ничего, – сказала она удивленно.

Он отпустил ее, потому что боялся, что не выдержит, встряхнет что есть силы или ударит…

– Что ж теперь… Пойдем.

– Куда? – тут же вскинулась она.

– В деревню, – сказал он терпеливо.

Она замотала головой, торопливо и жалко.

– Нельзя, – повторила она умоляюще, – нельзя в деревню. Пошли, я отведу. К красной утке отведу. Гнездо покажу.

Он с миг раздумывал. Шкуре ничего не сделается, она все равно должна лежать под гнетом по меньшей мере сутки, время у него есть. Девчонка говорит, что знает, где гнездится красная утка, быть может, и не врет… хотя как поверить сумасшедшей? Вообще, что-то тут не так, это верно. Куда, например, делся мальчишка? Быть может, учуял, что поднимается боам, бросил его и побежал домой? Прибью мерзавца, подумал он.

Как настойчиво она, однако, меня тащит! Зачем? Какой-нибудь заговор?

Бред. Я не верю в заговор. Наслушаешься этого радио…

Господи, какое счастье, что отец умер, не дожив до всего этого. Инженер, путеец, «спец»…

Он пожал плечами, поправил ружейный ремень.

– Пойдем…

Она тут же запрыгала, радостно хлопая в ладоши, словно дочка, когда он обещал ей сводить ее в зоопарк.

Он помнил эту прогулку. Дочка радовалась, останавливалась у клеток, радостно и удивленно кричала: «Папа, смотри! Смотри!» – а он мрачнел все больше. Его животные, его замечательные животные, пойманные с таким трудом, привезенные за несколько тысяч километров из самых отдаленных уголков гигантской страны, никого не интересовали. Празднично одетый народ толпился вокруг клеток с обезьянами, парни в кепках корчили рожи и тыкали обезьянам сквозь сетку окурки «Памира». Обезьяны брезгливо отворачивали сморщенные лица. Им было стыдно за людей. Нарядные женщины в жакетках и сдвинутых набок беретиках толпились у клетки с попугайчиками. Попугайчики перелетали с места на место, точно яркие вспышки, женщины ахали и изумленно прижимали к губам растопыренные наманикюренные пальчики. Отцы приподнимали на руки детей, чтобы те хорошенько разглядели могучих неподвижных львов и бенгальских тигров, перетекавших по клетке туда-сюда, туда-сюда… Но никому не нужна была ни скромная саксаульная сойка, нахохлившаяся в углу клетки с попугайчиками, ни камышовый кот, забившийся в свой домик и озиравший оттуда толпу печальными брезгливыми глазами, ни кожистые черепахи, тянувшие шеи из зеленоватой мутной воды… Он попробовал подвести к ним дочку, показать ей, рассказать, как он охотился на этих черепах, как чуть не утонул в мутной восточной реке, как вон та, самая большая, укусила его за палец (видишь шрам?), но дочка, вежливо и нетерпеливо выслушав, потянула его за руку к площадке молодняка, где плюшевые тигрята и медвежата возились, умиляя дураков-взрослых и невинных детей игрушечными и совсем нестрашными ухватками маленьких хищников.

Звезды совсем утонули в зелени и синеве, вода на озере сморщилась, словно кто-то потянул на себя водную ткань. Дальняя вершина вдруг зажглась торжествующим алым огнем.

На перевале, однако, продолжали лежать лиловые тени, и на миг ему показалось, что там, на фоне темнеющего еще неба стоят завернутые в туман черные плоские люди, точно вырезанные из черной бумаги.