— Представляешь, если б они обратились к Ротстайну? — говорил Джек, не открывая глаз и с трудом выговаривая слова. — Представляешь, что б он с ними сделал, а?

— Нет, не представляю, — рассеянно ответил я.

— Что? — Джек приоткрыл глаза.

— Не представляю, говорю.

— Не представляешь что?

— Ротстайна на сцене кабаре.

— Где-где?

— Не важно.

— Эту шпану они б никогда на сцену не выпустили, — сказал он и снова закрыл глаза.

В себя он пришел только после того, как, отыскав заправку, я обдал его водой из шланга, и, когда мы подъехали к отелю «Монтичелло», где нас ждала Кики, Джек был пьян, дурно пахнул, зато отмыт добела: доморощенное американское средство избавило его от дурных последствий океанского просоленного воздуха и старушки Европы. А старый добрый дядюшка Маркус бережно и в то же время брезгливо вел Джека к лифту. Пусть подымется наверх, ляжет на кровать и задумается о той отраве, которая из него вышла, и тогда, быть может, он поймет то, что уже понял его организм: его слава не ответила на главный вопрос, вопрос, над которым он бился всю жизнь. Бился и бьется.

Джимми Бьондо нанес Кики визит за три часа до того, как мы постучали в ее номер. Результат этого визита еще не сошел с ее лица. Кики вместе с Джеком часто встречалась с Бьондо и, когда он назвался, тут же его впустила. Джимми вошел и как был в шляпе, не отерев даже обильно струившийся на галстук-бабочку пот, рухнул всем своим раздутым, лягушачьим телом в единственное кресло, которое было в номере.

— Где твой дружок Брильянт?

— Еще не звонил.

— Только не ври, красотка.

— Не имею такой привычки. И я тебе не красотка. Бревно!

— Твой дружок нарывается.

— В смысле?

— Скоро у него в брюхе прореха появится. Большая-пребольшая.

— Скажи спасибо, что он тебя не слышит.

— Услышит. И очень скоро.

— Послушай, мне с тобой говорить не о чем, уйди лучше.

— Побежал.

— Сгинь.

— Заткнись, паскуда.

— Смотри, все Джеку расскажу.

— Давай. А заодно напомни, что у него мои деньги. И не забудь сказать, что зря он так обошелся с Чарли Нортрепом.

— Как «так»? Ничего он твоему Чарли Нортрепу не сделал.

— Много ты знаешь, паскуда. Думаешь, он такой паинька, Брильянт твой? Мухи, думаешь, не обидит? Могу, если хочешь, рассказать, какой он у тебя хороший и какие на него хорошие ребята работают. Слыхала про Джо Булыжника? Так вот, люди Джека завели Булыжника в лес, и, когда он отказался платить выкуп, Мюррей-Гусь помочился в тряпку и тряпкой этой завязал Джо глаза — Джо и ослеп, у Гуся-то и триппер, и сифилис в наличии имеются — вот тебе твой дружок Джек-Брильянт. А знаешь, почему я тебе все это рассказываю? Потому что Джо Булыжник был моим деловым партнером. Хочешь знать, что твой дружок сделал с подружкой Морана? Самого-то Рыжего Морана он сжег вместе с тачкой на пустыре в Ньюарке, а потом, когда выяснилось, что его телка в курсе дела, Джек твой любимый привязал ее к канализационной решетке и в реке утопил. Рвалась, руками-ногами била — все без толку. Вот какой у тебя дружок! Ну как, паскуда, нравится тебе Джек твой Брильянтовый?

— Ой, ой, ой — вырвалось у Кики, когда Джо вышел из комнаты.

Когда Кики кончила рассказывать, Джек сунул мне пятьдесят долларов и, буркнув: «Не хочешь с хорошенькой девушкой в ресторан сходить?», кому-то позвонил и, предупредив нас, что вернется через несколько часов, исчез. Все произошло настолько быстро, что я не успел сообщить ему, что мы с ним в расчете. Не могу сказать, что общество Кики меня не устраивало, но меня охватила какая-то робость. Я уже говорил о ее красоте, так вот, в эти минуты она была как-то особенно хороша. К приходу Джека она приоделась и, употребив все мастерство, на какое только способна сексуальная и тщеславная женщина, сделалась похожей на цветок, который я назвал про себя «Бродвейской Гарденией». Ее инструментами были карандаш для бровей, тушь для ресниц и точный расчет: какой длины должна быть челка и где должен выбиться «непослушный» локон. Это была красота одновременно естественная и искусственная, она-то и породила этот обворожительный цветок кордебалета. С ней не могли сравниться ни беспечная красотка из Атланты, ни обветренная, с волосами цвета спелой пшеницы девственница из Канзаса, ни жгучая восточная красавица, ни длинноногая парижанка. Красота в конечном счете — понятие не универсальное. Хорошо помню, как превозносили немцы своих розовощеких фроляйн. Для них розовощекие, а для меня — красномордые.

— Ты что же, меня одну оставляешь? — надула губки Кики, когда Джек поцеловал ее на прощанье.

— Я скоро вернусь. — За какие-нибудь десять минут он совершенно протрезвел.

— Я не хочу больше быть одна. Он может прийти опять.

— С тобой — Маркус.

В этот момент он и сунул мне пятьдесят долларов. Кики села на кровать, посмотрела на дверь и, убедившись, что Джек возвращаться не собирается, сказала: «Ладно, черт с тобой», встала, подошла к зеркалу, посмотрелась в него, достала черный воск, который, как я узнал впоследствии, называется «бисер», нагрела его на чайной ложечке и, с помощью зубочистки, наложила на веки. Ее глаза не нуждались в подобных ухищрениях, но когда она повернулась ко мне, я обнаружил во всем ее облике что-то новое, не только не лишнее, но еще больше подчеркивающее ее красоту. Волшебство в квадрате. Я не знал ни одной женщины в мире, которая бы пользовалась этим «бисером», и только одну, которая знала, да и то понаслышке, что такой существует. «Бисер» Кики хранила в своей таинственной косметичке, вместе со всевозможными кремами, пудрой, карандашами, щеточками, помадой, и, глядя на ее туалетный стол, заставленный бутылочками и флакончиками, я подумал о том, что все это хозяйство высвечивает нечто очень для нее характерное: неодушевленность красоты, объект любви, красивая игрушка, вещица, которая принадлежит Джеку. Эту неодушевленность подчеркивал и стоящий на туалетном столике радиоприемник: она лежит и ждет Джека, всегда ждет Джека — или Джек, или музыка; розовый резиновый шланг душа был еще одним свидетельством того, что Кики — это не более чем предмет ласк, податливое вместилище для Джека.

Покончив с бровями, она встала и стянула через голову платье — облегающее, атласное, в блестках на груди; Джек любил блестки. Вместе с платьем задралась и комбинация, перед моим восхищенным взором вновь мелькнули заповедные прелести, и у меня — хорошо это помню — даже вырвалось восхищенное «Ух!». Она засмеялась, а я встал и направился к двери.

— Подожду вас в холле, — сказал я.

— Почему?

— Чтобы вас не смущать.

— Не смеши меня. Оставайся, мне надоело быть одной. Ты все равно не увидишь и половины того, что видел бы, если б пришел на мое выступление. Уж и переодеться нельзя, дело большое!