— Помогу, если смогу, но для этого я должен знать, что же произошло.

— Вам расскажу, а больше никому. Ни за что. То, что я видел, лучше не вспоминать. Часов в пять кончил я работу на кубе, солнце садится, только я решил голову приклонить, отдохнуть от трудов праведных, как слышу, машина к амбару подъехала. А окна мои на задний двор выходят. Смотрю: мистер Фогарти открывает двери амбара, мистер Фогарти, а с ним все остальные, кто с мистером Джеком обычно ездит, открывают, значит, они амбар, и машина прямо внутрь въезжает. Я такое первый раз вижу. Мистер Джек ведь в этом амбаре пиво держит, виски и не разрешает, чтоб там машины разъезжали — только грузовые, а я-то вижу, что это не грузовик никакой. Но Джесси не дурак, не его это дело говорить им, что нельзя в амбар на машине. Ладно. Заходит в дом мистер Фогарти, а потом он и мисс Кики с мистером Джеком уезжают. Смотрю в окно, вижу: в гараже свет. Никто оттуда не выходит, никто не входит — ну, думаю, свет и свет, не твое это, Джесси, дело, подумал и пошел опять лег. Только задремал — слышу опять машину завели, а видеть ничего не вижу — темно. Ладно, входит мистер Фогарти, берет старые газеты, много газет, и Джесси окликает: «Спишь, что ли?» — «Не сплю», — говорю, а он говорит: «Мистер Джек передал, чтоб ты сегодня вечером близко к амбару не подходил, понял?» — «Хорошо», — говорю, а почему не спрашиваю: Джесси не такой человек, чтобы мистеру Джеку и его друзьям вопросы задавать. Уносит, значит, мистер Фогарти газеты, проходит минут двадцать, слышу: опять мотор заработал. Сел я на постели и думаю: ладно, что сделано, то сделано, выглядываю из окна, смотрю, в гараже темно, окликаю мистера Фогарти, он не отзывается, никто вообще не отзывается, а я-то знаю: ребятишек моих все равно не дозовешься — спят как убитые, вот я и задумался: что ж это они такое в гараже делали? Думаю и ничего придумать не могу. А сам себе говорю: Джесси, говорю, ты должен знать, что здесь делается, ведь ты как-никак живешь здесь, а может, они такое задумали, к чему тебе лучше касательства не иметь? Беру я тогда фонарь, спускаюсь потихоньку по лестнице, выхожу, смотрю, в гараже и правда света нет, обошел вокруг — зайду, думаю, сзади — на всякий случай, если кто сторожит. Захожу: все как всегда, только на полу две-три газеты валяются, да тачка в углу стоит. И в леднике тоже все на месте, на стене тигровая шкура мистера Джека — висит как висела, на скамейке инструменты сложены. Все, короче, по-старому. И тут вижу: в углу ледника какой-то тюк лежит, только его увидел, сразу понял, раньше его тут не было. Свечу на него своим фонарем: похож на ковер, свернутый ковер, только это не ковер, это холстина, ею мы бочки с пивом накрывали, когда у нас крыша в первый раз потекла. Подхожу и толкаю тюк ногой — чувствую, внутри что-то твердое. Так я и думал. Тут Джесси волноваться начал: а что, если его с этой штукой засекут? Джесси сразу догадался, что там внутри, но решил, дай все-таки проверю. Ткнул ногой — на ощупь не совсем то, что я думал, тогда набрался я храбрости и рукой потрогал. Нет, вроде не то. Приоткрываю тюк с одного конца — хочу изнутри пощупать, поглядеть, что же там такое внутри, — а оттуда голова взяла вдруг и выпала. Сама по себе, без тела. Выпала, откатилась чуток и замерла… Как я жив остался, сам не знаю. Кинулся опрометью из этого амбара, бегом к себе наверх — и скорей под одеяло: прикинуть, что дальше делать. Лежу и все думаю, думаю. А в доме тихо — никто не возвращается. Я сам себе и говорю: Джесси, говорю, если кто вернется, тебе не жить. Ведь голова-то лежит не там, где ей лежать положено, вот они и догадаются, что кто-то из дому вышел и в тюке копался. Догадаются, придут сюда и скажут тебе: «Джесси, — скажут, — ты зачем это в амбар ходил и с головой баловался?» И что ты им тогда скажешь, старинушка? Ладно, встал, спускаюсь вниз, иду в гараж, и больше всего на свете боязно уже не головы этой, а того, что, не дай Бог, фары дорогу осветят… Хоть и боязно, а себе я сказал: «Джесси, — сказал, — тебе надо пойти и положить голову обратно, туда, откуда ты ее брал». Иду я, значит, обратно в ледник, свечу фонарем и вижу: лежит голова в трех футах от тюка и на меня смотрит. Гляжу я на это лицо, во все глаза гляжу, а узнать не могу, да и никто бы на свете это лицо не узнал, потому как изувечено оно до того, что и лицом-то его не назовешь. Не лицо, а котлета рубленая. Жалко мне стало беднягу — досталось ему крепко, очень крепко. Но я сказал себе: «Джесси, — сказал, — будешь этого парня жалеть, когда к себе в комнату вернешься. А сейчас, чем жалеть, запихнул бы голову обратно, где она лежать должна». Что делать, беру я эту голову, приподымаю холстину, чтобы ее обратно положить, а там… Боже правый, да там две руки и нога рядышком лежат — у живого разве ж такое бывает?! Заглядываю внутрь и глазам своим не верю: он, бедолага этот, прости Господи, на десять — пятнадцать частей разрублен! Как увидел — в глазах помутилось, сейчас сам ноги протяну, думаю. Сунул я его голову туда, где ей быть положено, и тюк перевязал. Потом весь пол осмотрел — не оставил ли я где следов крови, но нет, вроде бы не оставил. И они тоже не оставили — небось все газетами подтерли, теми самыми, что мистер Фогарти в доме брал. Не приведи Господь такое увидеть! Вышел я из ледника и иду обратно в дом. Теперь-то уж, думаю, меня не найдете, ни за что не найдете: все лежит, как лежало, когда я туда первый раз вошел. Но меня теперь другое заботило: как бы себя да ребятишек своих из этой мясорубки вызволить? Сейчас-то, прикидываю, бежать мне никак нельзя, а то они сразу догадаются, что я что-то такое знаю, чего знать не должен. Лежу я в кровати и раздумываю, когда же можно будет мне с моими мальчишками ноги отсюда унести? А еще раздумываю, куда нам податься, ведь такой работы, как здесь, у нас сроду не было. Но меня не так работа волновала, как то, что я могу в тюрьму угодить, — что тогда мои ребята без меня делать будут? Никак эти мысли у меня из головы не шли, как вдруг слышу, опять машина во двор въезжает, смотрю — это мистер Мюррей и кто-то еще, я не разобрал кто; въезжают они в гараж, только не на легковой, а в грузовике. Минут пять внутри побыли, выехали, дверь закрыли — и до свидания, только их и видели. И не только их — соображаю, — но и этого несчастного, его они тоже наверняка с собой прихватили. Понять-то я это понял, но шагу в амбар не сделал, решил: уже светает, и никто в этот день Джесси Франклина в амбаре видеть не должен: ни мистер Джек, ни его люди, ни чужой кто, ни сам Джесси — ни одна живая душа. Джесси будет держаться от этого старого амбара подальше, пока туда кто-нибудь другой по делу не зайдет. А когда все уляжется, возьмет Джесси своих ребятишек и уйдет отсюда куда подальше. Нет, плохие они люди — разве ж хорошие станут так кромсать человека? Как, интересно знать, он, бедолага, теперь перед Господом в таком виде предстанет? Нет, нехорошие люди. Надо же такое с человеком учинить…

Как получил свое Чарли Нортреп, мне много позже во всех подробностях рассказал Фогарти, когда он, такой же пьяница и бабник, как и прежде, рассуждал, расчувствовавшись, о жизни. За эти годы он совершенно не изменился. Мне он, надо сказать, был симпатичен всегда, и я понимал, почему Джек держит его при себе, — Фогарти ведь был всеобщим любимцем, полной противоположностью Мюррея. Именно поэтому он мне, должно быть, и нравился. Теперь мне уже не кажется странным, что на Джека одновременно работали и такой, как Фогарти, и такой, как Мюррей. Джек прожил долгую — для Джека — жизнь, и объясняю я это его взвешенностью, сбалансированностью; будь то разборка или прием на работу убийцы или шофера, он чувствовал, что следует сводить разных людей, находить применение любым человеческим свойствам — не потакать, а находить применение. Вовсе не желая изобразить Джека человеком сдержанным, рассудительным, я хочу сказать лишь, что у него было чувство реальности. Он всегда точно знал, что ему нужно, и вел себя соответственно — до тех пор, пока не утратил способность действовать взвешенно. Это-то его в конце концов и погубило.