— Кто его связал?

— Я, — ответил Мюррей и пояснил: — Вырвался, схватил монтировку и мне по шее шарахнул. Чуть шею не сломал.

— Я ехал сзади на нашей машине, — подтвердил Бычок, — и видел, как он вильнул, чуть в кювет не съехал.

— Где он взял монтировку?

— Наверно, под сиденьем лежала, — сказал Мюррей. — На полу ее не было, когда мы его в машину сажали.

Джек несколько раз кивнул, а затем в сердцах вскинул руки:

— Обязательно надо было в него стрелять, да?!

— С одного выстрела уложил, — похвастался Мюррей. — А что делать, если у него в руке монтировка?

— Маньяк ты. Маньяк поганый. Я же из-за тебя в газеты попаду. Я уж не говорю о войне. — И Джек саданул кулаком по крыше автомобиля.

— Что нам с ним делать? — спросил Бычок.

— Привяжем камень да утопим, и все дела, — сказал Мюррей.

— Проклятье! — Джек ударил ногой по крылу машины Нортрепа. — Нет, река не годится. Может всплыть. Отвезите его в лес и там похороните. Нет, постойте, в лесу этого подонка могут найти. Мне улики не нужны. Его надо сжечь.

— Сжечь?! — переспросил Фогарти.

— Да, разожгите огонь в кубе. Пусть пламя хоть до неба подымается, все равно никто не заметит. — И, обращаясь к Фогарти, добавил: — Мертвые не кусаются, верно? Куча дерьма.

— А как быть с Джесси и его ребятишками?

— Скажите им, чтобы сегодня вечером к кубу близко не подходили.

— В такой яме человеческий труп не сжечь, — сказал Фогарти. — Она большая, но не настолько.

— Это я беру на себя, — сказал Мюррей. — Я его малость укорочу.

— Господи помилуй.

— Лес смотри не спали, — сказал Джек. — Когда кончите, дайте мне знать. И чтобы ничего не оставалось, хоть два дня жгите! А потом яму вычистить, пепел просеять, зубы и кости раскрошить, зубы в первую очередь. И следов не оставлять.

— Понял, — сказал Мюррей.

Сегодня был его день.

— Помог бы им, Лихач, — сказал Джек. — Отвези их туда и постой на стреме. Он пусть ни к чему не прикасается, — добавил Джек, имея в виду Фогарти.

— А когда он к чему-нибудь прикасался? — буркнул Мюррей.

Когда Фогарти загонял машину Нортрепа в амбар, его уже начинало подташнивать. Когда он медленно возвращался из дома, куда Мюррей послал его принести газеты и сказать Джесси, чтобы тот держался от куба подальше, он чувствовал, что его вот-вот вырвет. Когда же он увидел, как Мюррей разделал Чарли своим топориком, его вывернуло наизнанку, прямо Гусю под ноги.

— Ну ты даешь, — только и сказал Гусь.

— Маркус, — сказала Кики на другом конце провода (по имени она называла меня впервые), — мне так одиноко.

— А где твой друг?

— Это я у тебя хотела спросить.

— С того дня, как мы с тобой ходили в ресторан, я его не видал.

— А я видела два раза. Всего два раза за семнадцать дней. Не расстается со своей старой толстой коровой. Господи, и что он нашел в ней? Видишь, до чего я дошла — всем свое исподнее демонстрирую.

— Наверно, бизнес делает. Объявится, не бойся.

— Сколько можно ждать? Я, кстати, и не жду, хватит, наждалась. Буду в новом шоу участвовать. Что я, нанялась ждать-то? Может, увидит, как я танцую, и расхочет свою толстозадую за сиськи хватать. Они у нее небось, когда лифчик снимет, под ногами болтаются.

Похоже, Кики взялась за супругу Джека всерьез.

— Что за шоу? И когда премьера? Я обязательно приду.

— Называется «Улыбнись». Один выход целиком мой: степ танцую. Соло. Получается классно, но я бы, если честно, лучше потрахалась.

— Понимаю. Скажи, Джимми Бьондо тебя больше не навещал?

— Меня никто не навещает. Ты бы, что ли, когда будешь в городе, заехал? Просто так, поболтать. Не подумай чего такого.

— Может, и заеду, когда в следующий раз буду в городе по делам.

В Нью-Йорке у меня срочных дел не было, однако я все же решил поехать, — вероятно, по той же самой причине я сначала дал Джесси выговориться, а потом устроил его в Бостоне на работу. Дело в том, что я вознамерился проникнуть в мир Джека-Брильянта как можно глубже; очень хотелось узнать, чем же все это кончится.

Да, я знаю, даже оставаясь зрителем, я потворствовал самому ужасному поведению, какое только можно себе представить. Чудовищному поведению. Знаю, знаю.

Перед тем как ехать, я позвонил Джеку — быть третьим лишним мне не хотелось.

— Отлично, — сказал он. — Своди ее в кино. А я приеду в пятницу, и мы, все вместе, завалимся в ресторан.

— Кстати, у меня до сих пор лежат твои вещи.

— Не спускай с них глаз.

— И сколько еще не спускать?

— Скоро я их у тебя заберу.

— Что значит «скоро»?

— Чего ты так беспокоишься? Они что, места много занимают?

— Да, немало. В мозгу.

— Так проветри мозги. Съезди к Мэрион.

Я и поехал. Мы пошли в ресторан и долго разговаривали, а потом я повел ее на «Плоть и дьявол» с Гретой Гарбо[39], в кинотеатр, где по старинке крутили только немое кино. Кики обожала Гарбо и считала себя (без всяких на то оснований) такой же femme fatale[40]. С кинозвездой ее роднило только одно — красота. Сохранилась фотография Греты Гарбо в возрасте пятнадцати лет, и там у нее действительно есть некоторое сходство с Кики; в дальнейшем, однако, судьба этих женщин сложилась по-разному. «В ее жизни духовная эротитка превалирует над чувственной», — сказал как-то о Грете Гарбо один астролог — весьма прозорливое замечание, во всяком случае, когда речь идет о Гарбо-киноактрисе.

Иное дело Кики — сама чувственность, женщина с душой — и ногами — нараспашку. Быть порочной ей даже нравилось. В фильме Гарбо пытается спасти от смерти двух мужчин, которых она любит и которые из-за нее стреляются на дуэли; она раскаивается в том, что вынудила их стреляться, чтобы облегчить себе выбор. Торопясь к месту дуэли, она проваливается под лед — и «прощай, Грета!». Во время этой душещипательной сцены Кики повернулась и прошептала мне на ухо: «Вот что бывает с добропорядочными девушками».

Кики всегда гонялась за внешним блеском. Красотка в купальнике в пятнадцать лет, кафешантанная певичка в восемнадцать, гангстерская услада в двадцать, она обожала все, что блестит, и быстро обрела искомый блеск, однако сразу же убедилась, что нужен он не столько ей самой, сколько ее нарядам. Блестки повышали ей настроение. На ней было платье в блестках, когда она познакомилась в клубе «Аббатство» с Джеком, находившимся тогда в бегах, и блестки произвели на него почти такое же сильное впечатление, как ее личико.