которые их не касались. Особенно усердствовал один из инженерных комбатов, Радий Язов, с жиденьким белобрысым зачесом, с остреньким носом и бегающими, настырными голубыми глазками в чуть припухших веках. Не ум, а четвертая копия с наставлений по инжслужбе, раздражался, нервически дергал головой, обнажая в язвительной улыбке зубы — металлические вперемежку с собственными, в никотиновом налете. Даже Андрей Шубников, при его редкостном самообладании, не выдержал, одернул белобрысого:

— Нам — купаться, на, м — разбираться. А вам мост строить, когда мы на том берегу будем. Тогда и являйте миру ваши таланты.

— Дело у нас общее, — огрызнулся Язов.

— Общее. Кто спорит? Один воз везет, а другой на возу подсолнух грызет. Один отвечает собственной головой, а другой — по моральной линии. А мне в данном случае на эту линию плевать с высоты сто двадцать восемь четыре, которую еще занимают итальянцы на том берегу… Дополнений не требуется?

Язов обидчиво хмыкнул, но фонтан прикрутил. А я подумал: и черт с тобой, так тебе и надо, приходишь на готовое — не лезь с перстом указующим. Сказалась старая распря: командиры прямого армейского подчинения смотрят на нас, линейников переднего края, свысока — что, мол, им там видно? С ладонь земли да кустик вдали… Мы им отвечаем тем же — от войны, как от луны, что понимают?.. Но Язов оказался не из тех, кто поддается моральному обузданию: отстав от Шубникова, прицепился ко мне — с теми соображениями, что вместо переправы на плотах надо бы соорудить штурмовые мостики на железных бочках из-под бензина: «От берега по течению само развернет — раз, скорость переброски людей — два…»

Придавила баба волка подолом! В инструкциях оно, конечно, все бежит, как нитка с катушки, — понтоны, резиновые лодки, рыбачьи лодки, комплекты штурмовых мостков. Молниеносное развертывание — противник переморгнуть не успевает — и вперед, вперед к победе! А у нас всего одна старая долбленка, на которой разведчики за «языками» ездят, и ничего больше, ни синь пороха. «Плавсредства». А штурмовые мостки я пробовал вовремя учений еще под Армавиром на Кубани — шесть раз заводили, шесть раз скручивало штопором. Протопали по ним три солдата, и то лишь до середины реки; на середине, как с дурного коня, сбросило в воду. «Рятуйте, тонем!» На малой тиховодной речке, тут и спору нет, хороши. Дон, правда, тоже называют тихим. Но Тихим же называют и один из самых буйных океанов — это хорошо знают японцы по тайфунам и цунами.

Так-то, товарищ Радий Язов! Мостки на бочках через громаду и быстрину Дона — вроде аптечного пластыря на пробоину в океанском корабле. Да еще и кто их мне даст, бочки эти? Надобно штук восемьдесят, а каждая на учете, станция снабжения за сто с лишним километров, горючее не в чем возить. Сунься к снабженцам, попроси — они тебе покажут комбинацию из трех пальцев, пошлют куда надо и не надо…

Меня начинало мутить от теоретической касторки «воронов», вот почему я и ушел, попросив кликнуть, если понадоблюсь. Лучше час поспать. Но сон не идет. А в землянке все еще толкучий рынок свежеиспеченных идей, и парус пламени на снарядной гильзе подпрыгивает, покачивается, плавает в табачном дыму. Папирос вечно не хватает, смолят зеленый донской самосад в какой попало бумаге, включая оберточную, и через полуприкрытую дверь выплескивается чад с запахом жженого копыта. И я жалею Андрея Шубникова — эти отоспались на клопиных перинах в тылу, а ему хоть бы передремнуть, с полуночи все начнет разгоняться, а куда заедет… Лучше и не думать!..

В эту упряжку бок о бок мы с ним стали в душный, с густыми и пряными воспарениями денек в конце июля. Началось с того, что мы с моим адъютантом выехали под Еланскую.

После трех недель сплошного солнцежжения с вечера пал дождь — тихий, теплый, спорый. Ситник. И не было за всю ночь ни одного выстрела, и не пролетел, не потревожил гудом ни один немецкий самолет, не говоря о наших, которых не бывало и днем. Только капало в лесу: кап… кап… кап… Как в квартире вода из недовернутого крана. А к исходу третьего часа, прихватив нас в пути, как бы с земли в небо, начинал изливаться рассвет — у горизонта светилась только узкая яркая полоса, а поверху в три яруса, с широкими разрывами и размоинами, стояли уже истаивающие облака, отливая розовым, фиолетовым, зеленым. Внизу же все было влажно — песок на проселке, бурьян на обочине, низкорослые кустики, похожие на баранов в репьях. И пахло подсолнухом и сеном. И моя рыжая донская лошадка в белых чулках и со звездой во лбу шла ровно и почти неслышно — песок после дождя был «глух», съедал звук. И я то и дело поглядывал на разгорающийся в облаках свет. И это дало повод моему адъютанту, ехавшему рядом, заподозрить меня в отрешенности от земных дел в пользу небесных.

— Такой я себе представляю дорогу в рай, — ободряюще сказал он. — Не пылит, врата благостно озарены. Входи и располагайся.

— И крылышки за спину?

— По вещдовольствию положено.

— И нектар в солдатских кружках?

— И нектар.

— И как ты его себе представляешь?

— Зеленый… Под ликер «шартрез».

— Ну а в ад?

— При чем — ад?

— На всякий случай. Вроде запасного выхода в кино. Если в рай, обмотавшись грехами, не пролезешь.

— В ад — это ночная переправа через Дон. С высот шпарят минометы, а внизу черная вода. Как смола, вот-вот закипит. Разведчики рассказывали. Но вы-то в небо поглядываете.

— Не в ожидании рая. Вторая рота может запоздать на марше, под Еланской снарядами слизнут. Там все пристреляно.

— Авось проскочат.

— Наш комиссар, помнится, запретил употреблять «авось» в военном смысле. Считает — из него кровь сочит.

— Извиняюсь… Русский характер действует. Среди дедов политработа была плохо поставлена, подкинули наследство. Сами — на покой, а мы разбирайся…

Воображение двадцатичетырехлетнего адъютанта моего явно погуливало без узды… И я догадывался почему. Уже с месяц самым заурядным образом, как вовсе времена и племена, он был влюблен в молодую казачку Людмилу Азарову из хутора Лебяжинского. Жителей оттуда, поскольку хутор оказался на переднем крае, принудительно, вывозя по ночам на машинах с необходимым скарбом и харчем, эвакуировали… Не без брани и слез. Но добрая треть их снова и снова, бросая скарб на попечение земляков в тыловых станицах, по ночам же возвращалась, уже пешком, и в конце концов прочно «закрепилась» на родных подворьях. Обстрелов они не очень боялись, ныряли