Разумеется, путь в Парму не проходит через Париж, но мадам инфанта, как ее называют, не торопится увидеть свой новый дом; Парма – грязный городишко у черта на куличках.

Луи ликует.

– Все четверо! – восклицает король, когда заглядывает ко мне на минутку, весь лучась от радости, после публичного обеда с дочерьми. Принцесса Виктория вернулась несколько месяцев назад из аббатства в Фонтевро, она еще недостаточно отесана – даже не знает, как правильно делать реверанс или есть артишок, – но Луи очень ею гордится. – Я с ними ужинаю сегодня вечером, ты ведь не против, нет? Нам столько нужно обсудить.

– Разумеется, не против. Как здорово, что вся семья снова вместе! – Из которой меня тут же исключают.

– А через несколько месяцев домой вернутся Софи с Луизой.

– Наше счастье не знает границ, – бормочу я, уже не впервые задумавшись о том, что мои соперники в борьбе за привязанность Луи принимают разные обличья.

Вскоре при дворе будет пять королевских дочерей, даже шесть, если останется мадам инфанта. Как страшно. Мы должны задуматься о том, чтобы выдать их замуж. И поскорее. Я позволяю себе немного помечтать: вот я утешаю Луи, когда его дочери одна за другой уезжают в иностранные дворы, а потом пять маленьких кусочков кораллов с вырезанными на них инициалами опускаются на дно моего аквариума с рыбками.

Хочется, чтобы все случилось поскорее, но пока это только мечты.

Мадам инфанта располагается на первом этаже в великолепных покоях графини де Тулуз, которая чаще всего отсутствует при дворе, и тут же змеей вползает в распорядок дня короля. Острословы болтают, что королю приходится выбирать между тем, чтобы воспарять к грехам (в мои покои) или спускаться к тихим семейным радостям.

Я должна радоваться, что король занят своими дочерьми, а не кем-то другим. Я чувствую, как возвращается давняя усталость, помноженная на докучный кашель.

Кенэ предписывает шоколад, и я немного набираю вес, но все равно большую часть времени продолжаю ощущать усталость и впадаю в уныние.

– Лангусты, – настаивает Франни, и целых два дня я ем только лангустов, отваренных со сливочным маслом.

– Ваниль и серая амбра, – советует Элизабет, уверяя, что с сердцем ее сестры эти лекарства сотворили настоящие чудеса.

У меня не сердце болит, думаю я, глотая липкую, но вкусную микстуру. А может быть, все дело в нем?

– Чтобы набраться сил, вы должны быть физически крепки. «Тело крепкое, как дуб. Вот и все, что нужно и полезно», – заявляет Берни, заставляя меня поднимать цельные железные чурки, которые он раздобыл на конюшне. В конце каждого часа я валюсь от изнеможения и ничуть не становлюсь сильнее.

– И не забывайте есть сельдерей! – щебечет Кенэ. – И все остальное!

– Конечно, – шепчу я. Мою спальню перекрасили, чтобы избавиться от светлого желто-зеленого тона, который так сильно напоминает мне этот мерзкий овощ.

И остальное… Как же мне слушаться лекаря, когда нужно назначать встречи, обсуждать пансионы, разбираться в вопросах налогообложения, строить и перестраивать дома, присматривать за театром, рассчитывать каждый свой шаг и при этом неустанно печься о короле, днем и ночью, ведь занимать его чем-то – значит делать его счастливым. Его зависимость льстит, конечно, но иногда… временами мне хочется, чтобы кто-то позаботился обо мне.

Кенэ настаивает и на том, чтобы я проводила с Луи меньше ночей, но это сделать непросто. Принцесса де Робек так ко двору и не вернулась – я выцарапала «Р» на аметисте и швырнула камень в аквариум с рыбами, чувствуя себя несколько глупо, – хотя я знаю, что там будут и другие камни. Я живу в страхе, что перестану удовлетворять его сексуально, несмотря на то, что я все больше и больше устаю и даже обеспокоена его ненасытными желаниями.

Однажды ночью Луи приходит довольно поздно. Он вышел с Эйеном после официального отхода ко сну, чтобы взглянуть на новую лошадь в восточной конюшне. Он взбирается по лестнице в мои покои и, пока я подаю ему бокал вина и развлекаю разговорами о новой лошади, начинает целовать меня и ласкать шею. Я целую его в ответ и веду к кровати – чем быстрее, тем лучше, потом я смогу поспать. Он путается в пуговицах сюртука и в итоге отрывает половину из них, но сюртук все же не удается снять, ибо руки застряли в рукавах.

– Вы беспомощны, сир. – Я со смехом целую его.

– Проклятые пуговицы, – вздыхает он, признавая поражение. – Чувствую себя спеленатым младенцем.

– Не говорите глупости, – браню я его, вновь целуя.

– Младенцем! Или маленьким мальчиком, мадам.

– Ничего подобного, – легкомысленно отвечаю я. – Просто поверните левую руку и вытаскивайте правую. Позвольте, я вам помогу.

Он откатывается прочь на кровати, смотрит на меня со странным выражением на лице. Я ничего не могу понять.

– Связан по рукам! – настаивает он. – И полностью в твоей власти.

Я не знаю точно, что он хочет, чтобы я сделала. Вновь приближаюсь к нему, чтобы помочь освободиться, но он отползает прочь.

– Я в вашей власти, – повторяет он, а я через силу улыбаюсь, ибо неожиданно начинаю ненавидеть эту его ребяческую жадность, смешанную с желанием.

– А я был довольно непослушным, разве нет? За что меня и спеленали.

Сейчас он напоминает пса, который ждет чего-то от своего хозяина, – не косточку, а пинка.

– Ерунда какая! – поспешно восклицаю я, тянусь и сдергиваю с него сюртук.

Я быстро целую его в щеку и встаю, руки мои дрожат, к горлу внезапно подступает тошнота.

– Я… – Я отхожу, пошатываясь. – Я неважно себя чувствую. Нужно позвонить, чтобы принесли… принесли… – Я хватаюсь за стол, чтобы не упасть. Я остаюсь стоять у стола, пока в конце концов он не засыпает, жалуясь на холод. И лишь когда я вижу, что он крепко спит, я ложусь в постель рядом с ним, осторожно, чтобы не разбудить.

Я лежу без сна всю ночь, прислушиваюсь к тиканью часов, беспощадно отсчитывающих время и с каждой минутой приближающих рассвет. Что это был за взгляд – такой ребяческий, такой жадный, такой странный. Чего он хотел от меня? Я и так даю ему слишком много. Почему он всегда требует большего?