поджигая весь хворост. Часть дров оказалась сырой и сильно дымила, но через некоторое время пламя выровнялось, благо и ветра пока не было. Юн с оторопью взирал на узкий проход между двумя длинными кострами — в начале, со стороны дворца, стоял Демос, в конце, спиной к площади, молился под нудное пение Альбумус. Было во всём этом что-то неправильное, но в конечном итоге Юн согласился с канцлером: пусть лучше этот день унесёт жизни всего двоих, нежели город утонет в крови восстания. И всё же, по мнению мастера Юна, один Демос Деватон мог стоить и целого города.

— Готовьтесь сходиться! — крикнул брат из Шуанона.

Канцлер подозвал кого-то со стороны дворца — сквозь дым и дрожащее марево Юн увидел, что это был брат Ласий, передал тому свою вечную трость с серебряным набалдашником, снял все украшения и цепи, кроме маленького серебряного диска, по привычке тронул обритую голову и тут же отдёрнул руку — очевидно, забыл, что лишился волос.

А затем развязал полы халата, снял и, закинув на плечо монаху, велел тому уходить.

Рядом с Юном заохали люди, и было отчего. Демос Деватон остался один на один с огнём — нагой, бледный, явивший изуродованное старым пожаром тело всему народу.

— В руки твои предаю себя, милостивый Хранитель, — проговорил Демос, едва не закашлявшись от дыма. — Нагим и одиноким я пришёл в этот мир, таким же готовлюсь его покинуть.

Брат Альбумус уважительно кивнул, но не шелохнулся.

— Рясу не сниму, — сказал он, шагнув к кострам. — В ней я прошёл весь свой путь, в ней услышал откровение божье. В ней и уйду, если Хранитель меня заберёт.

— Сходитесь! — крикнул монах из Шуанона и взмахнул руками.

Альбумус шагнул к огненной тропе. Его последователи затянули хвалебную песнь нестройным хором. Демос помедлил всего пару мгновений, опустил голову, закрыл глаза и, казалось, что-то прошептал. А затем выпрямился, расправил плечи и зашагал сквозь дым и огонь, не сводя глаз с еретика, только символ веры на его груди отражал пламя и бликовал на солнце. Так они и ступали — молча, медленно, каждый по шажку, сверля друг друга взглядами. Юн поймал себя на том, что от напряжения перестал дышать.

С запада поднялся ветер, и пламя костров разгорелось ещё сильнее.

— Хранитель, смилуйся!

— Блаженен день!

— Да явит Он волю свою! — галдела толпа. Юн заметил в глазах многих страх — видимо, только сейчас начали понимать, насколько всё серьёзно.

Время тянулось невыносимо медленно. Юн вставал на цыпочки и вертел головой, пытаясь увидеть хоть что-то сквозь пламя, но жирный смоляной дым то и дело скрывал дуэлянтов. Он поднял голову и увидел Ихраза — энниец скрыл лицо за платком, а глаза отсюда было не разглядеть.

— Ну, как они там?

— Видишь что-нибудь?

Толпа роптала, вопрошала и всерьёз забеспокоилась. Гимны уже не допевались до конца, молитвы стали короче.

А затем Юн услышал животный крик со стороны костров.

Толпа — зеваки и последователи еретика, бедняки и остатки знати — все кинулись ближе, едва не сбив Юна с ног. Стража выставила копья вперёд.

— Стоять! Ни шагу дальше, — ревел здоровенный детина в бельтерианском сюрко поверх доспехов.

— Мы хотим видеть!

— Стоять! Всё увидите. — Он выбросил копьё вперёд, и толпа шарахнулась назад. — Не давить! Не топтать! Во имя Хранителя!

Юн воспользовался моментом и подобрался правее, к кучке последователей Альбумуса, откуда было лучше видно происходящее. Со стороны костров кричали — неистово, мучительно, неестественно. Юн знал: так вопят от настоящей боли, невыносимой. Так вопят перед тем, как потерять сознание, потому что тело не справляется с болью. Так вопят, когда горят заживо.

Женщины из свиты Альбумуса заламывали руки, рвали на лоскуты одежды, царапали грязными ногтями лица — всё от мучительной неизвестности. Они то затягивали очередной гимн, то срывались на рыдания, то шептали молитвы — форменное безумие. Юн протиснулся сквозь человеческую массу подальше от них, и, наконец, увидел.

Ветер утих, огонь снова горел, протягивая свои смертоносные руки к небу.

Сквозь него, преодолев последний ряд пылающих поленьев, к людям вышел Демос Деватон. Невредимый, без единого волдыря — лишь на груди под раскалённым серебряным диском краснело пятно ожога.

Канцлер вышел к людям и раскинул руки в стороны.

— Воля Его явлена.

Он обратил взор на монахов из Шуанона. Старший молча кивнул Демосу, затем шепнул что-то на ухо своему брату, и тот помчался к краю площади — туда, где трудился над записями ещё один монах из Ордена Гнатия Смиренного.

— Брат Альбумус дошёл до конца? — громко спросил старший монах.

— Нет, — глухо ответили ему со стороны ворот.

Деватон развернулся и снова вошёл в пламя. Через несколько долгих мгновений он вышел, таща на себе уже переставшего вопить Альбумуса.

Ряса еретика сгорела дотла. Тело покраснело, волосы истлели, кожа местами обуглилась, лицо превратилось в распухшее нечто. Воняло жареным мясом.

— Ткань! Дайте ткань! — крикнул канцлер.

Один из гвардейцев быстро стянул с себя зелёный с золотым плащ и постелил на землю. Демос бережно опустил еретика на него. Юн увидел в этом своеобразную иронию — брата Альбумуса заворачивали в цвета его противника.

— Боже! Он жив? Жив? — причитали в толпе.

К Альбумусу поспешили монахи.

— Дышит, — констатировал старший и поднял глаза на канцлера. — Но вряд ли выживет.

Деватон молча кивнул. Гвардейцы принялись тушить костры, снова поднялся дым. К канцлеру подбежал брат Ласий — помог одеться и подал трость. От трости Демос отказался и вышел к толпе.

— Добрые люди Миссолена! — обратился он и жестом велел солдатам опустить копья. — Хранитель явил свою волю и совершил чудо. Брат Альбумус, увы, не уцелел. Я был честен и обещал, что город достанется ему, если святой брат пройдёт испытание, но этого не случилось.

— Горелый лорд — правитель Миссолена! — крикнули в толпе.

— Чудо!

— Чудо свершилось!

Деватон вскинул руку, призывая к тишине. Толпа угомонилась и благоговейно умолкла. Лишь женщины из ближайшего окружения Альбумуса продолжали ползать вокруг своего раненого патрона, завывая молитвы и проклятия.

— Тише! — вернул внимание Демос. Юн понимал, что каждое слово давалось канцлеру с трудом — надышался дыма. — Случившееся сегодня — чудо, и я пока сам не знаю, каков замысел Хранителя в отношении меня. Я благодарен за это волеизъявление, но не считаю себя победителем, ибо победители бывают лишь на войне, а я никогда не воевал со своим народом. Потому я прошу вас, добрые горожане — помолимся вместе за душу нашего брата. Видит бог, он совершил ошибку, но он всё ещё один из нас. Он — один из детей