И бабка, сильно перегнувшись на сторону, потащила корзину с помидорами в дом, а Саша побрел мимо заборов и плетней, сам не зная куда.

Еще издали он увидел светловолосую голову бегущей ему навстречу Тони, но шарахнулся за обмазанный глиной сарайчик, из которого неслось громкое хрюканье, и только убедившись, что Тоня не может его увидеть, выбрался на тропку и заспешил к Лесопильной речке. Но потом, когда снова дошел до улицы Запарина, побрел уже еле-еле. Дорога шла в гору, но дело было не в этом, и не потому медлил Саша, что устал… Он шел, старательно гоня от себя все то, что услышал от «китайской ведьмы»!

Еще не дойдя до дома, Саша твердо решил выбросить всю эту болтовню из головы.

Если это правда, но с этой правдой нельзя жить, значит, это не может быть правдой.

И не должно!

Москва, 1957 год

Да, Вальтер привык не пренебрегать своими снами! Поэтому ровно в шесть он оказался на Садово-Кудринской, возле планетария, – и увидел небольшую толпу, собравшуюся между планетарием и прянично-нарядным зданием, в котором размещались курсы повышения квалификации партийных работников. Прямо на тротуаре стояла довольно высокая строительная деревянная стремянка, принесенная, возможно, с задворок здания курсов, в котором недавно кончился ремонт (это было видно по его свежевыкрашенному оранжево-белому фасаду и глянцево блестящим, тоже свежевыкрашенным, коричневым дверям).

Стремянка служила нынче трибуной поэтов, которые поочередно взбирались на нее и либо швыряли в толпу рифмованные строки, либо выплескивали их, словно ушаты воды.

Даже с точки зрения такого неискушенного знатока поэзии, как Вальтер, все эти стихи были беспомощны до одури.

Он озирался, пытаясь понять, когда начнется то, ради чего он здесь оказался, вернее, ради чего его сюда позвали, как вдруг его слух взрезал громкий отчаянный выкрик:

Вальтер вздрогнул, обернулся к трибуне. Сейчас на ней стоял очень худой рыжеволосый парень с резкими чертами лица и желтоватыми, словно бы янтарными, кошачьими глазами. Он был очень бледен, и судорогой то ли неодолимого чувства, то ли ужасного волнения так и сводило его рот, когда он выкрикивал стихи:

Вся эта рифмованная чушь пролетала мимо ушей Вальтера, однако первая строка застряла в его памяти, потому что эту строку он уже слышал.

«Хочу того, чего нет у меня и никогда не будет…»

Именно эти слова произнесла барышня с васильковыми глазами, которую Вальтер видел во сне, идущей об руку с Павлом Мецем!

Что это значит? Пророчество, которое имеет отношение к нему, Вальтеру? Он не получит того, к чему так рвется? Он не узнает ничего о детях Грозы, не доищется до тайны захоронения мощей Серафима Саровского?

Или это был просто намек на то, что Вальтер должен присмотреться к этому рыжему, плохо одетому парню? Неужели он сыграет в жизни Штольца-Хольта некую судьбоносную роль?..

Вальтер напряженно вслушивался в дальнейшие слова – почти бессмысленные, выкрикиваемые с простодушно-истерической интонацией безнадежно влюбленного, вконец исстрадавшегося человека:

Он так и сказал: «лаврóвого венца», и это вызвало смех среди слушателей.

– Но вкус лаврóвого винца сведет ей рот оскомой жуткой муки! – издевательски выкрикнул кто-то из толпы слушателей. – Или вкус лаврóвого супца сведет ей рот гримасой рвотной?

Острота показалась настолько удачной, что потонула в хохоте.

С импровизированной трибуны рыжий парень слез неуклюже и медленно, как бы оставив все силы в своих таких же неуклюжих стихах, которые слушатели провожали насмешливыми аплодисментами и щедрым свистом.

– Эх, бедняга! – сказал кто-то рядом с Вальтером тоном насмешливого сожаления. – Такое барахло привезти аж из Хабаровска!

– Это где, в Сибири? – раздался капризный девичий голос. – Или на Урале?

– А шут его знает! – равнодушно отозвался еще кто-то.

– Ну надо же, аж с Урала приехать в Москву! – не то уважительно, не то насмешливо пробормотала девушка. – А толку-то?! Наверное, там у них вообще поэтов мало, вот его и расхвалили, голову человеку зря заморочили. Он надеялся, что его тут будут на руках носить, а в Москве таких бездарностей – хоть лопатой греби.

– Да ладно, сегодня у него хоть в рифму получается, – усмехнулся тот, что заговорил первым. – А вчера он напился, знаете, пьян как фортепьян, вылез на трибуну и начал орать: «Женька! Женька! Я тебя люблю!» И фотографию какой-то девчонки начал целовать. Наверное, этой самой Женьки. А сам был, говорю, такой пьяный, что уронил снимок и даже не заметил. Чуть не затоптали фотку. Мне жалко стало, я подобрал. Сейчас пойду верну хабаровскому пииту.

– Покажи! – заинтересовалась девушка. – Что там за Женька?

«Что? Женька?!»

Вальтер обернулся и, шагнув ближе к этим двоим, заглянул через плечо говорившего…

И чуть не вскрикнул, потому что на плохоньком снимке, сделанном, видимо, украдкой, через забор какого-то огорода с подсолнухами и высокими цветами, похожими на георгины, была изображена Лиза.

Лиза, жена Грозы! Точно такая, какой видел ее во сне Вальтер: очень помолодевшая, в том же белом платьице в горох с пышной юбкой!

И тут он понял, что снилась ему не Лиза и на снимке этом изображена не Лиза, а ее дочь.

Женя…

Вальтер зажал рукой сердце, трепыхнувшееся так, что, совершенно как в расхожем сравнении, чуть не выскочило из груди, и шагнул к парню:

– Послушайте, дайте мне эту фотографию, пожалуйста. Я довольно хорошо знаком с этим молодым человеком и верну ему фото его любимой.

– Да пожалуйста! – Парень охотно сунул ему в руки снимок. – С самой Женькой ему, похоже, не слишком везет – пусть хоть на карточку любуется. А кстати, как его зовут, этого бедолагу?

Сердце Вальтера не успело совершить новый болезненный кульбит (откуда он мог знать, как зовут рыжего поклонника дочери Грозы?!), как кто-то бросил:

– Мишка Герасимов, вот как. Болтун и хвастун. Тут его уже прозвали Фердыщенко!

Вальтер, не оценив остроту (да впрочем, он не был знатоком творчества Салтыкова-Щедрина!), замешался в толпу, пробираясь к Герасимову. Фотографию он немедленно спрятал в нагрудный карман (и в мыслях не было ее отдавать владельцу!), зато вынул удостоверение репортера газеты «Морген».