Больше того, именно из-за Брестского мира они чуть не потеряли власть, да и жизнь их лидеров в тот момент висела на волоске, поскольку левые эсеры, входившие до подписания мира в советское правительство, организовали вооруженное восстание против большевиков. Но народ в массе своей почему-то не пошел за эсерами, не откликнулся на их призывы к партизанской войне с германским империализмом.

Здесь нужно подчеркнуть, что Брестский мир ни формально, ни фактически не был капитуляцией хотя бы потому, что его ст. 1 провозглашала только прекращение «состояния войны»,[214]о капитуляции в ней нет и речи. В поддержку этого тезиса говорит и то, что после убийства германского посла Мирбаха немцам не удалось разместить в Москве хотя бы один батальон для защиты своего посольства – Предсовнаркома В. И. Ленин категорически отверг это предложение, посчитав его оккупацией.

А без оккупации нет и капитуляции!

Не случайно такой «православный» историк как И. Я. Фроянов, не питающий, мягко говоря, особой симпатии к большевикам, и к Ленину в особенности, как-то признал, что «Брестский мир стал спасением России в той конкретной исторической ситуации».[215]

В этой связи нередко, особенно когда говорят о предательстве большевиков, вспоминают еще так называемые немецкие деньги. Но никто не говорит о французских или английских деньгах, многократно больших, которые получало в долг на протяжении многих лет царское, а потом и Временное правительство. Немецкие деньги, абсолютно мифологизированные[216]и бесполезные, хотя бы потому, что никто не гарантировал большевикам прихода к власти, направлялись на прекращение кровопролитной и разрушительной войны в интересах народа России (в этом смысле захват власти большевиками тоже был в интересах народа). А французские или английские (абсолютно реальные) – на продолжение этой же войны, но в интересах союзников с их африканскими колониями, обидой за Лотарингию и нашими астрономическими долгами перед ними.

Генерал Н. Н. Головин вспоминал: «Часто приходилось слышать начиная с зимы 1915–1916 годов циркулировавшую среди солдатской массы фразу: «Союзники решили вести войну до последней капли крови русского солдата»».[217]Русских солдат просто превратили в пушечное мясо. Тогда чем немецкие деньги (плод воображения А. Ф. Керенского и академика А. Н. Яковлева[218]), если они пошли на установление мира, хуже французских, пошедших на заклание русских крестьян, одетых в солдатскую шинель, и кто кого предал?

И если продолжить цепочку причинно-следственных связей, тогда не будь войны – не было бы ни большевиков, ни советской власти, «ни этой ужасной революции». Не будь войны – не было бы и Брестского мира, ведь не бывает следствия без причины. На этом, между прочим, строится историческая преемственность, о которой любят сегодня порассуждать генералы от истории, погрузившись в трудоемкий процесс формирования исторического сознания у подрастающего поколения. Сослагательное наклонение, так нелюбимое историками, в данном случае является лучшим доказательством неизбежности исторического выбора. Доказательством от противного, как говорят математики. Таким образом, партийные интересы «одной группы» стали историческим выбором всей России – другого ей просто не оставили.

Трагичный итог той войны был очевиден для многих заранее, но не для царя, которого депутат IV Думы А. А. Бубликов предлагал назвать Николаем Ничтожным («Ибо нет для “таких“ Христа»).[219]Он как заговоренный 23 года вел страну и собственную семью к катастрофе, плохо понимая, что нужно делать, чтобы ее избежать. А поскольку власть в России была самодержавная («Свод Основных Государственных Законов», 1906, т.1, гл.1.), то ответственность за все, что в ней произошло, лежит полностью на самодержце, на Императоре Всероссийском.

Вернее, закон не предусматривал никакой ответственности для «Государя Императора», особа которого была «священна и неприкосновенна» (ст. 5), он только награждал его безграничными правами. Но выше мы пришли к выводу, что право на социальную жизнь принадлежит социуму, и защищает он его избирательно, поэтому и ответственность возлагается на индивида социумом, обществом, и тоже избирательно. Из этого вытекает, что отсутствие ответственности царя перед законом не снимало с него ответственности перед обществом. И история доказала это своей неумолимой и беспощадной действительностью, которую сегодня никто не хочет признавать, никто не хочет считаться с Историей.

Цену его ошибок и просчетов трудно переоценить, и не только для времени его царствования, но и для всей последовавшей истории, для тех, кто пришел после него, так как эти «просчеты» привели к радикальной и необратимой деформации социальных отношений, поставили жизнь и смерть будущих поколений в жесткие рамки его исторического выбора.

Генерал Н. Н. Головин отмечал: «Правительство императора Николая II после революции 1905 г. уже не верило в старые политические идеи и в то же время не хотело воспринять новые. Эта двойственность политики придает управлению государством характер безыдейности».[220]Или даже бездумности, говоря по-простому. Не случайно император однажды сказал министру иностранных дел С. Д. Сазонову: «Я стараюсь ни над чем серьезно не задумываться, иначе я давно был бы в гробу».[221]Не здесь ли кроется причина исторического выбора, а также многих социальных потрясений России?

Стоило тогда задуматься царю и, возможно, современным социальным агентам, также обладающим значительными ресурсами, не пришлось бы ломать голову над проблемой Брестского мира, над тем, кто украл нашу победу. Ведь война еще не началась, а ее последствия подробно и аргументированно изложил П. Н. Дурново в своей замечательной Записке (ее надо выучить наизусть всем «знатокам» истории!) – «всякое революционное движение выродится у нас в социалистическое». Вряд ли его можно заподозрить в сговоре с большевиками – социализм с собой должна была принести война, а не капитализм, и он это прекрасно понимал. По его мнению, «даже победа над Германией сулит России крайне неблагоприятные перспективы».[222]