Сказал:

— Ullus parvificentiae supra rationabili citius aut serius conversus in sua visio nocturna. Nec tibi, quia frater meus es. Annon igitur excedit vivere non curo.

И перевёл, типа нараспев:

— Любая низость выше разумной рано или поздно обернётся собственным кошмаром. Я не хочу этого для тебя, потому что ты мне брат. Не смей превышать того, чего потом не сумеешь пережить.

Короче, мирился. Я — с ним, он же, как умел, — с тем, куда его и меня закинула двоякая фортуна, в какую житейскую географию, замешанную на бандитской метафизике.

А ещё через годок пришла команда от Главного, доведённая до нас верхним, что дела наши общие становятся всё больше и больше не лихими и окончательно списаннным паровозом пыхтят к упадку вплоть до полного. Крыши теперь всё больше подминают под себя менты с фээсбэшниками, почти не оставляя братве пространств для новых завоеваний, так что срочно надо укреплять старые крышевые объекты, держа владельцев за самое узкое место на горле и не отпуская никого от себя, кто бы из новых ни посягнул на эти давно прикормленные места. Ну и, по возможности, добавлять другие из неохваченных, пока те не расчухались и не легли под новоявленного конкурента.

Ну, я что, я дал команду пацанам, они и пустились рыскать по городу, прочёсывать каждый угол, отслеживать всякое движение, какой-никакой ремонт, любую отделку, предшествующую доходным начинаниям, от которых баблом за версту в нос шибает. А если конкретней — брать под себя всё подряд, даже если это и невеликий кусман, и расчётная нажива от него не надёжит реальной перспективой ухватить фарт за яйца.

Пока пацаны фильтровали район залегания новых руд, Паштет напоролся на скважину. Сам, случайно. Небольшую, только-только запускаемую, но вроде бы почти готовую, чтобы уже сосать по малости, ожидая со временем добавки. И милая такая сама. Хотя про него только знали, что дело своё уважает и понимает, куда чего добавить, чтобы заглотнуть вместе с пальцами. Это она так про мужа своего пошутила, Еленочка, хозяйка этого ещё не открытого ресторана. Самого его мы так и не видали вплоть до нашей с братом надземки. Сначала просто разминулись, а после она нас лично очень попросила, чтоб он, Герман её, ни ухом ни рылом ни про какую конкретику не ведал. Всё только через неё как основную совладелицу и общего директора заведения. Муж — царь и бог на кухне, кухня — в полуподвале. Вот и пускай будет каждому своё. Ему нельзя нервничать, он натура излишне чувствительная, и всякое смещение настроения непременно скажется на качестве его блюд как шефа. А готовит он так, что ни на кого не похоже, в чём можно будет вскоре убедиться самим, если всё пойдёт по взаимности и плану.

В общем, зашёл он туда, учуяв запах свежей малярки, когда они её и на самом деле практически завершали, последнюю отделку, уже крепя потолочные карнизы. Снизу, как выяснилось, тоже уже, можно сказать, закругляли проект, приступив к монтажу кухонного оборудования. Плюс доканчивали оставшиеся интерьерные дела по всему пространству, от и до.

Паштет первым делом осмотрелся и, восхитившись взятым владельцами замахом, произнёс:

— Deus suscipite infirmos dabo tibi Deus[11].

Шустрая молодуха с непослушной копной торчащих во все стороны курчавых прядей, носящаяся от одного отделочника к другому, успевая по пути передвинуть ногой в безопасную сторону банку грунтовки и ответить на пару звонков мобильной трубы, улыбнулась молодому человеку и заинтересованно переспросила:

— Что, простите? Какой «инфирмос», вы сказали? Вы, наверное, из санэпидемии? Так у нас всё ещё вчерашним числом закрыто, весь инспекционный перечень, осталось только акт подмахнуть, ваше начальство в курсе, это у нас на среду намечено по плану.

Пространство и правда впечатляло. И больше не самим объёмом, который, как ни посмотри, всё же не был так уж велик, а просто Паштет никогда ещё не видал, чтобы так поразительно нахально, с такой невероятной смелостью те, кто собирался всем этим владеть, напридумывали того, что никак не хотело совмещаться у него в голове и душе одновременно. Тепла во всём, что он видел, особенного не усматривалось. Скорей и сама отделка, и всё пространственное решение будущего ресторана служили несколько иной цели, нежели просто зайти, посидеть, закусить. Тут во всём явно доминировал стиль, среда, гармония, сочетание камня, воздуха и вида на Москва-реку. Высоченные окна, в три света, завершающиеся полукруглыми рамами, выходили на Саввинскую набережную в той её части, где по вечерам отголосок городской жизни был уловим уже едва-едва. Ни мельтешни, ни лишнего шума, ни праздной вечерней толпы, копытящей тротуар в поисках вечерних удовольствий. Впереди — тупик, сзади — город, центр, надобность выезда на этот радиус, особенно с приходом сумерек, довольно низка, даже по московским меркам. Разве что этот протяжённый кусок городской земли, вполне себе широкий, но практически лишённый интереса горожан, больше подошёл бы для ночных гонок, не располагая к тому, чтобы выискать нечто для души.

— То есть скоро открываемся, значит? — поинтересовался мой брат.

— В субботу презентация и открытие, — подтвердила хозяйка, — приходите непременно, с женой, будем рады.

— Понял, — кивнул братан, — будем, ждите.

В тот же день он рассказал мне про своё обнаружение, испросив разрешения не ходить вместе со мной на эту презентацию. Люди больно хорошие, сказал, душевные, сразу видать, так что без меня давай, первым базар заводи, а я уж после, если всё нормально.

Ну короче, я всё там и дожал, один, без никого ходил. Но не в тот их праздничный день, а уже чуть после, когда хозяйские радости немного поулеглись и можно было потолковать без эмоций. Так и сделал. А потом уж и Паштет регулярно стал оттуда дань выстригать, раз в месяц, как кукушка, без сбоя. Я всё это к чему вспоминаю-то. А к тому, что крыша нам эта боком вышла, через неё мы с братухой и оказались на Краснокаменке. Как всё было, об этом как-нибудь после поведаю, подробней, если время останется.

Но вернусь к тому дню, когда к Черепу позвали, разговаривать.

— Ну что, Сохатый, — приветливо обращается он ко мне и кивает присесть на табурет, — готов к труду и обороне?

Я, конечно, ответно реагирую, выказываю уважение улыбчивым лицом, смиренностью жестов, внимательностью слуха. Отзываюсь сразу после вопроса, чтобы не предъявлять пауз сомнения:

— Всегда готов, Череп, я человек надёжный, про меня такое известно, даже странно, что раньше не позвал. А какие дела-то, чем могу, как говорится?

— А дела такие, — говорит он мне задумчиво так, — что пора вам обоим в люди выходить, с брательником, а то ж двое вас, а отдачи обществу только-только с одного натягивается. Сам-то ещё нормально стои́шь, сказали мне, а вот Паштет-твой-Маштет совсем уже размяк, говорят, нет в нём нужной нашему делу боевитости: не орёл, братва сказывала, всё больше книжки-шмижки на уме у него разные, включая на нерусском нашем. Нос свой уткнёт в листовки эти и дрочит голову каждую свободную минуту. Ты ж бригадир, Сохатый, как же ты его отпустил так от себя, вы ж одно племя. Одна кровь, одна морда, у вас же только погоняла разные, а в остальном вы обязаны быть однородные. — Он закуривает и протягивает мне пачку «Мальборо». — Угощайся. — Я с готовностью вытягиваю сигарету и дымлю ею на пару с ним, как равный. А Череп продолжает лекцию-морале: — Но только одинаковые не как он, а как ты, брат, понимаешь?