— Это тем более странно, что моя свекровь после своего второго замужества так долго жила в деревне, что практически потеряла из виду всех других американских друзей. Кроме того, ты можешь видеть, насколько полно она отождествляет себя с национальностью мсье де Шантеля и переняла французские привычки и предрассудки. И тем не менее, когда что-нибудь не ладится, она всегда посылает за Аделаидой Пейнтер, в которой больше американского, чем в звездно-полосатом флаге, и которая словно бы только вчера оставила Южный Брейнтри, если, конечно, не привезла его с собой в сундуке.

Дарроу рассмеялся:

— Ну, если Южный Брейнтри поручится за мисс Вайнер…

— О, только неявно. Когда случилось то одиозное приключение с мадемуазель Грумо — которую нам настоятельно рекомендовала тетка мсье де Шантеля, канонисса, — разумеется, послали и за Аделаидой, и та сразу сказала: «Я ни капельки не удивлена. Я всегда говорила, что вам для Эффи нужна милая американская девушка, а не одна из этих скверных иностранок». К несчастью, в тот момент у нее не было под рукой милой американки; но вскоре она услышала о мисс Вайнер от Фарлоу, замечательной четы, жившей в Латинском квартале и писавшей для американских газет о французской жизни. Я была только бесконечно счастлива найти кандидатуру, за которую ручались бы достойные люди; и пока что у меня нет оснований сожалеть о выборе. Но в конце концов, я очень мало знаю о мисс Вайнер; и есть немало причин, почему я хочу как можно скорее узнать о ней больше — узнать все, что можно.

— Мне понятны твои чувства, поскольку ты оставляешь Эффи. Но есть ли в подобном случае рекомендация, хотя бы вполовину стоящая твоего собственного непосредственного опыта?

— Нет. И он был столь положительный, что я была готова принять его в качестве решающего аргумента. Только, естественно, когда мне стало известно, что ты знал ее в Лондоне, появилась надежда, что ты дашь мне какие-то особые основания любить ее так, как я ее люблю.

— Боюсь, никаких особых оснований я тебе дать не смогу, кроме общего неопределенного впечатления, что она очень смела и исключительно приятна.

— Ты, по крайней мере, не знаешь о ней никаких особо противоположных мнений?

— Противоположных? Откуда? Не уверен, что слышал, чтобы кто-либо сказал о ней два слова. Я лишь заключил, что она должна иметь смелость и характер, коли так долго выдержала у миссис Мюррет.

— Да, бедняжка! Безусловно, у нее есть смелость, и гордость тоже, отчего ей приходилось еще труднее. — Анна встала. — Ты не знаешь, как я рада, что твое общее впечатление такое хорошее. Мне особенно хотелось, чтобы она тебе понравилась.

Он с улыбкой привлек ее к себе:

— На этом условии я готов полюбить даже Аделаиду Пейнтер.

— Я почти надеюсь, что у тебя не будет такой возможности… Бедная Аделаида! Ее появление здесь всегда совпадает с катастрофой.

— О, в таком случае придется познакомиться с ней в каком-нибудь другом месте. — Он прижал ее крепче, подумав, пока она отводила волосы со лба: «Имеет ли что-то еще значение, кроме этого?» — Теперь я должен уйти? — добавил он вслух.

— Наверное, пора одеваться, — ответила она рассеянно, чуть отстранилась и положила ладони ему на плечи. — Любимый… мой любимый!

Он сказал себе, что это первые нежные слова, которые он услышал от нее, и их большая редкость придает им волшебную силу как бы непробиваемого щита.

Стук в дверь заставил их отпрянуть друг от друга. Анна подняла руки, словно поправляя волосы, а Дарроу наклонился, делая вид, что разглядывает фото Эффи, стоящее на письменном столе.

— Входите! — сказала Анна.

Дверь отворилась, и вошла Софи Вайнер. Увидев Дарроу, она отступила назад.

— Входите же, мисс Вайнер, — повторила Анна, доброжелательно глядя на нее.

Девушка, слегка покраснев, продолжала нерешительно стоять у порога.

— Виновата, простите, но Эффи не может найти свою латинскую грамматику, и я подумала, не оставила ли она ее здесь. Она мне нужна, чтобы подготовиться к завтрашнему уроку.

— Это не она? — спросил Дарроу, беря книгу со стола.

— Ох, спасибо!

Он протянул ей книгу, и Софи направилась к двери.

— Пожалуйста, подождите минутку, мисс Вайнер, — сказала Анна и, когда девушка повернулась, подошла к ней со спокойной улыбкой. — Эффи сказала нам, что вы ушли к себе с головной болью. Не нужно сидеть над завтрашними уроками, если неважно себя чувствуете.

Софи покраснела еще сильней:

— Но понимаете, я должна подготовиться. Латынь — это одно из моих слабых мест, и, в общем, я опережаю Эффи буквально на страничку, — бросила она с полуироничной улыбкой. — Прошу прощения, что побеспокоила вас, — добавила она.

— Ну что вы, какое беспокойство, — ответила Анна. Дарроу уловил, что она пристально смотрит на девушку, словно ее внимание привлекло какое-то напряжение и робость в ее лице, ее голосе, во всем ее поведении. — Все же вы выглядите усталой. Лучше ложитесь сразу в постель. Эффи не будет переживать, если пропустит урок латыни.

— Благодарю… но я в самом деле хорошо себя чувствую, — пробормотала Софи.

Ее взгляд, быстро обежав комнату, остановился на кресле, стоявшем в интимной близости от угла дивана, затем она повернулась и направилась к двери.

Тем вечером за обедом скудный монолог мадам де Шантель звучал над пропастью молчания. Оуэн пребывал в той же меланхоличной задумчивости, в которой Дарроу оставил его за роялем; и даже лицо Анны открывало бдительному взору ее друга, возможно, не озабоченность собственным будущим, но смутное предчувствие предстоящей бури.

Она улыбалась, принимала участие в разговоре, ее глаза останавливались на Дарроу с обычным глубоким доверием; но под внешним спокойствием его напряженное внимание улавливало скрытое волнение.

Он был достаточно хладнокровен, чтобы говорить себе, мол, это, бесспорно, следствие причин, которые впрямую его не касаются. Ему было известно, что вскоре будет поднят вопрос о женитьбе Оуэна, и резкая перемена настроения молодого человека говорила, что, вероятно, он и был источником разлитого в воздухе беспокойства. Может, Анна днем занималась тем, что подготавливала мадам де Шантель к приближающемуся объявлению о женитьбе внука? Но взгляд на ничем не омраченное чело пожилой дамы подсказал, что объяснение молчаливости Оуэна и беспокойства его мачехи должно искать в чем-то еще. Возможно, Анна нашла основание изменить свою позицию в этом вопросе и поставила Оуэна в известность об изменении. Но опять-таки это опровергалось тем фактом, что во время охоты юный Лит был крайне экспансивен и что с момента своего позднего, перед самым обедом, возвращения у него не было, как точно знал Дарроу, возможности поговорить с глазу на глаз со своей мачехой.

Это сужало область догадок; и блуждания Дарроу привели его назад, к выводу, что, возможно, он придает слишком большое значение тому, в каком расположении духа находится парень, которого он едва знает и который, как ему говорили, склонен к внезапным переменам настроения. Что до воображаемого смятения Анны, его можно объяснить просто тем, что она решила на следующий день бороться за Оуэна и, возможно, предвидела ожидающие ее трудности. Но Дарроу понимал, что слишком глубоко погряз в собственных дилеммах, чтобы судить о душевном состоянии окружающих. В конце концов, могло быть и так, что перемены, которые он ощущал в ходе общения, объясняются его собственным беспокойством.