Протянул руку:

– Давай.

Знал, что Рустем ничего не станет передавать на словах, отправит письмо, причем не по-турецки написанное. Это был их уговор: если что-то важное и срочное, писать по-боснийски. Эти языки Сулейман знал с юности, они почти соревновались с Ибрагимом, кто больше выучит.

Гонец подполз, пачкая новый халат в пыли, не поднимая головы, протянул послание. Султан проверил печать – цела, нащупал в кошельке на поясе монету (всегда держал их для раздачи), бросил гонцу, сделал знак, чтобы удалился. Отвернулся, не сомневаясь, что все будет сделано: гонец ловко поймает золотую монету и исчезнет, словно его и не было на дорожке сада.

Сломал печать Рустема-паши, развернул послание.

В глазах потемнело. Эти были два письма, одно от зятя с объяснением от кого второе, и то самое второе с печатью шехзаде Мустафы.

Некоторое время Сулейман сидел, стараясь дышать ровней, в висках стучала кровь, сердце колотилось так, что казалось, вырвется из груди.

Мустафа… султан понимал, что сын ждет не дождется своей очереди, заждался и готов на многое. Понимал, но не был готов к этому последнему шагу. Уступить престол можно, он попал бы в сильные, надежные руки, Мустафа достоин править, как никто другой из оставшихся сыновей, готов править. Но Мустафа на троне означал гибель не только самого Сулеймана, но и Хуррем с сыновьями и внуками. Старший шехзаде выполнит закон Фатиха, даже зная, что младшие братья никогда не рискнут восстать против него.

Когда Мустафа вдруг приблизил к себе Джихангира, Хуррем обрадовалась, мол, у Мустафы проснулись братские чувства. Пусть все начнется с Джихангира, а потом подружится и с Селимом и Баязидом. Но потом стало ясно, ради чего старший царевич возился с младшим…

И вот теперь письмо…

Сулейман сделал жест, призывая слуг, прекрасно знал, что увидят, возникнут из ниоткуда его молчаливые (потому что немые) охранники, поймут, что прикажет (потому что умеют читать по губам).

Забыв про больную ногу, в одночасье собрался. Хуррем перепугалась:

– Что случилось, Повелитель?

Впервые за многие годы он ничего не стал объяснять, почти отмахнулся:

– Не могут справиться без меня.

Ахнула Михримах:

– Отец, Рустем-паша не справляется?!

Султан вздохнул:

– Там твои братья, Рустему-паше справиться с шехзаде трудней, чем с Тахмаспом.

Шутка вышла мрачноватая.

– Можно мне с вами?

– Нет, ты останешься с матерью, ей нужней. К тому же о детях не забывай.

С Хуррем прощался быстро и как-то натянуто. Она поняла, что угроза не из-за шаха Тахмаспа, тогда кто, Селим? Баязид? Если так, то не Михримах, а ей следовало ехать, чтобы встряхнуть обоих сыновей покрепче. Похоже, они материнского гнева боятся больше, чем отцовского.

Но Сулейман ничего не говорил, она не стала расспрашивать, решив узнать все через своих людей и через них же отправить гневные письма царевичам!

Мальчишками в детстве ничего поделить не могли, даже одинаковое норовили отнять друг у дружки, неужто и теперь спорят?! Ну, она им задаст взбучку, не посмотрит, что взрослые, Селиму двадцать девять, Баязиду двадцать восемь, у обоих дети.

Стоило затихнуть топоту копыт султанских коней, Роксолана села писать гневные письма сыновьям. Даже став султаншей и получив в свое распоряжение нескольких секретарей, предпочитала письма Сулейману и детям писать сама, не доверяя чужим рукам и ушам личное.

Роксолана ошиблась, не в Селиме и Баязиде было дело, не из-за них мчался на юг султан Сулейман. Рустем-паша переслал ему одно из полученных от Джихангира писем. Всего одно, в котором Мустафа договаривался о совместном выступлении и открыто говорил, что армия его поддержит.

Сам Рустем-паша объяснял, что шехзаде встал с армией не в Кайсари, а в Конье. Сулейману не нужно объяснять, что это значит – как только Рустем-паша двинется с места, Мустафа останется у него в тылу и попросту отсечет сераскера похода от своих, оставив с Тахмаспом один на один, а самого султана без надежной защиты.

Впереди султана помчались трое гонцов с наказом Рустему-паше не двигаться с места до прибытия Повелителя. Тайным приказом.

Конечно, сам султан не мчался, как эти гонцы, но спешил.

Когда уже уходили из Анкары, туда следом прибыл австрийский посол. Сулейман посмеялся:

– Ждать не стану, пусть догоняет.

Но посол не догнал ни в Шерефли-Кохчисаре, ни даже в Аксарае.

Снова смеялся султан:

– Растрясло посла? А еще говорят, что я старик!

Он в Аксарай прибыл на коне, как полагается, только привычка ничего не выражать на лице помогала сдерживать гримасу муки, потому что невыносимо болела нога.

И все же, едва вымывшись и отдохнув после быстрой и тяжелой дороги, позвал к себе Рустема-пашу для разговора наедине. До того беседовали, но, как полагалось Повелителю и сераскеру – церемонно и сдержанно.

– Что скажешь?

Тот со вздохом протянул еще два письма.

Сулейман принимал, пытливо вглядываясь в лицо босняка. Ни для кого не секрет, что они с Мустафой точно кошка с собакой, Рустем зачем-то высмеивает шехзаде при любой возможности, высмеивает едко и верно, а тот словно ставит где-то зарубки. Как бы эти зарубки не обошлись султанскому зятю слишком дорого. Подумал, что нужно предупредить Рустема, чтобы был осторожней.

Но стоило посмотреть на письма, вернее, сначала на печать, как мысли о Рустеме-паше были забыты. На печати значилось: «Султан Мустафа».

За такое восемнадцать лет назад он казнил Ибрагима. Ибрагима, который был вторым «я», который создал самого Сулеймана, без которого жизнь казалась невозможной.

Двух султанов в Османской империи быть не может, тот второй должен исчезнуть.

Но Мустафа не Ибрагим, грека ненавидели многие и его падению обрадовались бы, а уж казни тем более. Мустафа наследник, причем столь же многими любимый. Умный, красивый, достойный… И по закону, и по достоинству ему быть следующим султаном.

Следующим… а шехзаде решил, что уже султан?

Если там, в саду Топкапы казалось, что с Мустафой можно договориться, отдать престол в обмен на жизнь свою и сыновей Хуррем, то теперь Сулейман понял: не получится. Сын уже не считает его достойным договора, султан всего лишь досадная помеха к пути на трон, засидевшийся, зажившийся на свете старик, которому пора не просто уступить власть, но уйти в небытие, чтобы никого не смущать своим присутствием.

Власть… сладость и проклятье одновременно. Она давала многое, но еще больше отнимала. И сейчас Сулейман не хотел вспоминать, что дала, пытался понять, что потерял.

Нужен был бы он сам без этой власти, не будь он Повелителем? Даже родившая его мать обращалась с того дня, как стал султаном, так, словно он чужой. Пусть дорогой сердцу человек, но чужой, стоящий выше. К которому нужно обращаться не как к сыну, а как к Повелителю. Сколько раз хотелось просто присесть рядом, положить голову на колени, чтобы провела, как в детстве, прохладной рукой по волосам, произнесла ласково: