Когда я подбегаю к грузовичку, Дэн опускает стекло.

Я спрашиваю:

— Что стряслось?

И наклоняюсь, опираясь о борт машины. Я совсем задохнулась.

— Мне пришлось отказаться от услуг Евы, — говорит он, глядя в ветровое стекло.

— Да что такое? Что случилось-то?

— Думаю, тебе лучше ее саму расспросить.

— Я тебя спрашиваю!

Он продолжает сидеть молча и неподвижно.

— Дэн, да говори уже наконец!

Еще секунду мне кажется, что он так и не ответит. Но он все-таки поворачивается ко мне, лицо у него мрачное.

— Я застукал Еву с сигаретой на сеновале.

— Что?..

— Вот только что. Она там была с другим волонтером, тоже подростком.

— Ты серьезно?..

Я таращусь на Дэна, мечтая о том, чтобы все оказалось недоразумением. Потом продолжаю:

— Да где бы ей, черт возьми, раздобыть сигареты-то? Тут до ближайшего ларька двадцать семь миль, а у нее даже велосипеда нет!

— Мне очень жаль, — отвечает он просто.

— Вот дерьмо, — говорю я.

Сдергиваю очки и провожу рукой по лицу.

— Ты точно уверен, что так все и было?

Он кивает.

— Ну что ж. Спасибо, что рассказал. И за то, что выгнал ее.

Он снова кивает. Он смотрит на меня, и я понимаю — он хочет сказать что-то еще.

— Слушай, сейчас, наверное, не тот момент… Просто вчера вечером так здорово было.

Я смеюсь.

— Извини… — быстро поправляется Дэн.

— Не надо. Не извиняйся, мне тоже было очень хорошо. Я просто…

И я беспомощно оглядываюсь на заднюю дверь дома.

— Я знаю. Может, мне стоило позвонить попозже, но… Он делает паузу, разглядывая свои руки, лежащие на руле.

— Я был бы рад как-нибудь все повторить.

— Я тоже, — говорю я.

Наши взгляды встречаются…

Я ощущаю, как сзади надвигается нечто громадное, еще прежде, чем у Дэна меняется выражение лица. Я оборачиваюсь. Громадный серебристый «линкольн навигатор» нависает над нами, заслоняя солнечный свет. Тонированное стекло плавно опускается, и сквозь линзы от Феррагамо меня обдает адское пламя.

— Доктор Берман, простите…

— Довольно! Мой муж вас известит, когда мы договоримся с другой конюшней. Никто себе не позволяет так обращаться со мной, даже сын-подросток, а вы бы слышали, как он порой выражается! Стыдитесь!

— Мне правда стыдно, мне очень…

— Я сказала — довольно! Ума не приложу, что скажет ваша мать!

И она отворачивается к ветровому стеклу. Тонированное окно поднимается, и «навигатор» стартует прочь.

Я остаюсь в растрепанных чувствах — и вдруг слышу смешок Дэна.

* * *

Поднявшись по лестнице, я наталкиваюсь на Гарриет — та собирается спускаться. Только взглянув на меня, она удирает в спальню. Короткие лапки и крохотные коготки не справляются с крутым поворотом — ее отчаянно заносит.

Дверь в комнату Евы закрыта неплотно. Я останавливаюсь перед ней и негромко стучу.

— Ева?

Немного подождав, я открываю дверь.

Ева сидит на кровати, поджав под себя ноги. Сперва я вижу только ее спину, но вот она оборачивается — с явной тревогой. Глаза у нее красные, веки распухли.

— Чего еще? — спрашивает она таким тоном, будто не догадывается, зачем я пришла.

— Ох, Ева, — говорю я.

Она смотрит на меня, часто моргая. Потом ее губы начинают дрожать. Еще через мгновение по левой щеке скатывается большая слеза. Следом — по правой. Она зарывается лицом в растопыренные ладони. Ногти у нее нынче короткие, синий маникюр весь исцарапан.

Какое-то время я молча смотрю на нее, потом подхожу. Подтаскиваю к кровати деревянный стул, сажусь на него верхом и складываю руки на спинке.

— Ты хоть представляешь себе, как это было опасно?

Она перестает реветь и вглядывается в мое лицо. Я продолжаю:

— Не представляешь? Не имеешь понятия, с какой легкостью могла загореться конюшня? Ты вполне могла ее дотла спалить. И как по-твоему, что было бы тогда с лошадьми?

— Так есть же пожарная сигнализация! Мы бы сразу…

— Никаких «мы бы сразу». Знаешь, как быстро загорается сено? Вы бы никого вывести не успели. Хуже того — вы, скорее всего, оказались бы отрезаны наверху и сами заживо сгорели…

Ева утирает слезы. Она смотрит на плинтус, на лице — изумление пополам с ужасом. Я с удивлением понимаю — ничего из только что услышанного ей и вправду в голову не приходило.

Я встаю со стула.

— Мам, — спохватывается она.

И передвигается вбок на постели, глядя на меня дикими глазами.

— Мам, ну пожалуйста, ну поговори с ним…

— С кем, с Дэном?

Она кивает.

— И что ты хочешь, чтобы я сказала ему?

— Что мне ужасно, ужасно жаль… Что я никогда больше…

Я качаю головой.

— Прости, золотко, но я не могу.

— Но ведь там жеребята! И Флика!.. Если ты не поговоришь, я никогда больше их не увижу! Ну пожалуйста, мама! Он тебя послушает!..

Я присаживаюсь на краешек кровати, а потом, видя, что она не шарахается прочь, осторожно обнимаю ее. Она жмется ко мне, сотрясаясь от неудержимых рыданий.

— Я понимаю, как тебе больно, малышка, но просить Дэна принять тебя обратно я не могу. Если бы я застала кого с сигаретой в конюшне, я поступила бы так же.

— Но мам…

— Теперь-то ты понимаешь, что могло произойти? Представляешь себе, как это, когда горит конюшня, полная лошадей?

Некоторое время мы сидим молча.

— Я знаю, каково тебе, девочка, и мне страшно жаль, что так вышло. Но тебе надо учиться думать своей головой. Я понимаю, это далеко не то же самое, но ты можешь помогать здесь…

— Это правда далеко не то же… Здесь нет Флики…

Я глажу ее по голове и крепче прижимаю к себе.

— Я понимаю, солнышко. Понимаю…

* * *

Зря я не сдержалась с доктором Берман. Оказывается, у нее стояло тут целых пять лошадей. В главном здании, в дорогих денниках с окнами. При полном обслуживании и оплаченных тренировках. Все вместе — немалая часть нашего ежемесячного дохода.

Примерно через час после того, как я возвращаюсь в офис, звонит ее муж. Он вне себя.

— Это менеджер конюшни?