Должен признаться, что я ушел с остальными, поскольку промерз до костей и у меня разболелись суставы, а в приемном зале жарко горел камин.

Но беда в том, что Хэл остался один в темной и зловещей церкви. Если бы я сообразил тогда подсчитать заблудших овец и кое-что припомнил, то мне бы стало ясно губительное значение той даты: тринадцатое февраля – годовщина казни Екатерины Говард. И тогда я остался бы с ним.

После того как сонные плакальщики и хористы отслужили полночные мессы и удалились, в днище гроба, как говорили, образовалась щель и на каменные плиты начала изливаться королевская кровь – густая, алая. Ее падающие капли долго мерцали в отблесках пламени, а потом факелы потухли, свечи оплыли и начали гаснуть. И вот, когда померк благословенный свет, внутрь заползли духи ада, вознамерившиеся отомстить беззащитному королю. Еле теплились угасающие огоньки свечей, и перед тем, как церковь погрузилась во мрак, вдруг невесть откуда появилась огромная черная собака. Она проползла под катафалк и принялась лакать кровь своим длинным адским языком.

Она все еще чавкала и ползала там на брюхе, когда священник пришел служить заутреню. Еще не рассвело, и возившийся в темноте со свечами клирик вдруг услышал зловещее причмокивание и ворчанье.

В длину эта совершенно черная зверюга была с добрую лошадь. К тому же обладала змеиным хвостом, красными горящими глазами и блестящими клыками. С откровенной враждебностью это чудовище смотрело на человека.

Священник, увидев монстра, не пожелавшего убраться при виде праведных деяний, бросился наутек.

– Цербер! – вопил он, перебудив всех вокруг. – В наш храм заявился адский пес и шныряет вокруг короля…

Разбуженные им стражники отправились сражаться с исчадием ада. Они вооружились факелами и мечами. Но собака, яростно рыча, заползла под гроб и никак не желала оттуда вылезать. Вся ее морда покраснела от крови.

– Надо дождаться рассвета, – наконец решил священник. – В церкви есть большое восточное окно. Свет спугнет его. И если это призрак…

– Да откуда вообще взялся этот бродяга? У нас тут нет собак! – заявил один из смотрителей аббатских владений. – И никогда еще за всю историю Сайона…

– Она явилась сюда из-за короля, – осмелев, предположил один из его помощников, – и из-за казненной королевы. Помните, как она рыдала и горевала?

– Нет, исполнилось библейское пророчество, то, где говорится о кончине царя Ахава. Один монах предрекал, что нашего короля ждет такая же судьба. Он проповедовал перед ним, когда тот пожелал жениться на порочной Болейн. В Библии сказано: «…и скажи ему: „так говорит Господь: ты убил, и еще вступаешь в наследство?“ и скажи ему: „так говорит Господь: на том месте, где псы лизали кровь Навуфея, псы будут лизать и твою кровь“… Но сражение в тот день усилилось, и царь стоял на колеснице против Сириян, и вечером умер, и кровь из раны лилась в колесницу… И обмыли колесницу на пруде Самарийском, и псы лизали кровь его…»[155]

Протестанты обычно знали Библию наизусть и самодовольно цитировали ее.

– Но здесь томилась королева Екатерина Говард, – логично заметил один парень, – может, именно она наслала на него проклятие.

А ведь в точку попал, умник. В самую точку. Выходит, зло и ненависть более живучи, чем наши бренные тела… в отличие от любви и преданности. «Любовь сильнее смерти…» Увы, сильнее смерти ненависть.

– Надо дождаться рассвета.

В ярком утреннем свете в церковь пришли мастера, чтобы укрепить расшатавшийся гроб. Собака по-прежнему торчала под колесницей. Встревоженные паяльщики и плотники с трудом выгнали зверя, причем им удалось заставить пса покинуть логово только после того, как они пригрозили ему раскаленной кочергой. Выскочив оттуда, собака, казалось, растворилась в воздухе. Никто не видел, как она выбежала в дверь.

Заглянув под колесницу, мастера обнаружили, что доски днища и стоявшего на нем гроба разошлись. Сквозь щели медленно сочилась и капала на пол густая и отвратительная по виду и запаху жидкость. Но по мнению мастеров, это была вовсе не кровь, а трупная жидкость, смешанная с бальзамами. Толчки и тряска по неровной дороге ослабили крепления, из-за чего и произошел тот ужасный эпизод. Рабочие быстро все починили, и потом, уже при ярком дневном освещении, траурная колесница повезла гроб к месту последнего упокоения.

В десять утра похоронная процессия тронулась в путь, оставив позади Сайонскую церковь, служителям которой предстояло еще отмывать испачканные плиты.

Толпы скорбящих заметно увеличились, их плотные ряды тянулись по обочинам дороги, когда мы приблизились к Виндзору. Но я не мог забыть отвратительный привкус сайонского происшествия, порожденного злорадством Екатерины и вечными отголосками наших прошлых деяний. Ничто не проходит бесследно, прошлое не отмоешь дочиста, как плиты церковного пола. Только добро исчезает, рассеивается, подобно тому как выдыхается аромат высушенных прошлогодних роз. А зло сгущается и порождает зло.

Погребальная церемония в Виндзоре была длинной, но традиционной и незатейливой. Она почти в точности повторила церемонию в честь Чарлза Брэндона, произошедшую полтора года тому назад. Епископ Гардинер, главный католик из прелатов Генриха, отслужил погребальную мессу. Никто не читал элегий. Все близкие друзья короля были мертвы, за исключением меня, но мне никто не предоставил слова. Чином не вышел.

Гроб сняли с колесницы и поставили рядом с зияющей ямой, куда его и опустили с помощью во́рота и восьми атлетического вида лейб-гвардейцев. Спуск занял много времени, казалось, прошла целая вечность до той минуты, когда из темной бездны раздался глухой удар и солдаты вытащили веревки.

Гардинер начал проводить богослужение. Вокруг стояли главные чины из окружения короля: лорд-гофмейстер, лорд-казначей, лорд – распорядитель патентного ведомства, начальник караула и четыре придворных церемониймейстера, все они держали в руках жезлы власти. Епископ читал проповедь, основанную на молитве: «Блаженны мертвые, кто умирают с Господом».

Величественную погребальную статую короля украсили с особой тщательностью и изваяли так натурально, что со стороны могло почудиться, будто своей траурной колесницей торжествующе правит живой король. И вот лишенную покровов статую сняли с катафалка и установили в разверстой могиле.

– Pulvis pulveri, cinis cineri, – произнес Гардинер.

Пепел к пеплу, прах к праху.

Потом выступили вперед ближайшие слуги Генриха, один за другим они ломали свои жезлы и бросали их в зияющую дыру. Обломки достигали дна почти мгновенно; пропасть между живыми и мертвыми пока не успела вырасти. Казалось, с усмешкой взирал на все происходящее турнирный шлем Брэндона, коим Генрих увенчал памятный столп.

– De profundis[156], – пропел Гардинер. – Из глубин я воззвал к Тебе, Господи…

Почтенные прислужники вынесли пропитанные маслом доски и уложили их