«Пруст был болен, и ему требовались для работы особые условия. Стены его кабинета были обиты пробкой, но даже и в такой тщательной изоляции он не мог работать днем, опасаясь шумов. Если ему случалось покинуть свое жилище на бульваре Османна, где каждая мелочь была продумана и все приспособлено для удобства и тишины, он нанимал в отеле несколько комнат, чтобы изолировать себя от соседей». (Паран-довский, 1990, с. 102.)

«…Активно участвовал в еще одном небезызвестном проекте — он финансировал гомосексуальный публичный дом, в котором была размещена доставшаяся ему по наследству от родителей мебель… Пруст был частым гостем этого заведения, которое стало моделью S/ М-борделя Жупьена в романе “В поисках утраченногавремени”… Влиятельность Пруста обусловлена тем, что он стал первым современным писателем, выразившим гомосексуальность в литературной форме… Будучи геем, пишущим о жизни геев, Пруст создал и представил на суд читателей гораздо более подробный портрет гомосексуальности, чем это мог бы сделать любой психотерапевт или ранние апологеты движения гомосексуалов за свои права… Наряду с творчеством Андре Жида302 работа Пруста утвердила статус гомосексуальной темы в мире современной литературы». (Расселл, 1996, с. 154. 157.)

«Придя в отель и выбрав мальчика, Пруст отправлялся наверх в комнату. Мальчик-проститутка, поднявшись к Прусту, находил писателя уже лежащим в кровати, укутанным простыней до подбородка. Мальчик раздевался догола и, стоя напротив Пруста, мастурбировал. Пруст делал то же самое, но под простыней. Когда все заканчивалось, мальчик уходил, так и не прикоснувшись к Прусту. Если Марселю не удавалось добиться оргазма, он требовал, чтобы ему принесли две клетки с крысами, не кормленными несколько дней. Клетки ставили на кровать Пруста, дверца в дверцу, и открывали двери. Крысы с ожесточением набрасывались друг на друга. Зрелище битвы помогало Прусту добиться желанного оргазма». (Котыхов, 2001, с. 7.)

«Бронхиальная астма и гомосексуальность». (Usinger, 1964, с. 125.)

Особенности творчества

«Факторы, помогающие понять творчество Пруста: его чувствительность, повышенная с детства, но зато позволившая ему впоследствии различать самые неуловимые оттенки чувств; культ доброты, развившийся у него благодаря любви к матери; сожаление, доходящее порою до угрызений совести, о том, что он не доставил ей много радости; болезнь — это отличное средство, позволяющее художнику укрыться от мира; наконец, еще в детстве возникшую потребность фиксировать в художественной манере сложные и мимолетные впечатления. Никогда призвание писателя не было столь очевидно; никогда жизнь не посвящалась творчеству с такой полнотой… В основе творчества Пруста лежит воскрешение прошлого посредством бессознательного воспоминания». (Моруа, 1983а, с. 345, 347.)

«Если бы не болезнь, Прусту, конечно, не выйти из того ограниченного эстетского круга, который существовал так недавно… Уже в первые годы XX века Пруст был принужден отказаться от светской жизни, которую так любил. В этом, разумеется, ничего героического нет. Но в том, как, запершись почти на двадцать лет, отрезанный от всяких внешних впечатлений, лежа в постели, он с невероятным упорством писал свою нескончаемую книгу, — в этом, конечно, есть и необычайные и неожиданные черты. Уже тридцатипятилетний Пруст безнадежно болен, и если он прожил еще шестнадцать лет, то он обязан этим исключительно своей воле, которую так неожиданно находить в его характере». (Грифцов, 1988, с. 261.)

«Настоящий рай — потерянный рай». (Марсель Пруст)

В данном случае уместнее говорить о влиянии на «патогенез творчества» не психического, а соматического заболевания. Подобные факты также не менее редки и заслуживают отдельного рассмотрения. Пруст включен в данный «мартиролог» в связи с наличием у писателя гомосексуализма, который нашел свое отражение в его творчестве и которое все-таки трудно считать такой же генетически обусловленной разновидностью нормы, как, например, рыжие волосы или низкий рост.

ПРЫЖОВ ИВАН ГАВРИЛОВИЧ (1827–1885), русский историк, публицист, этнограф. С 1869 г. член тайного общества «Народная расправа».

«Жизнь Прыжова складывалась из вереницы мелких невзгод и катастрофических несчастий. Исключительно способный, но слабохарактерный юноша обратил на себя внимание университетских профессоров…» (Лурье, 2001, с. 207.)

«Вся моя жизнь была “собачья”… Болезненный, страшный заика, забитый, загнанный, чуждый малейшего развития, я был отдан в гимназию (1-ю Московскую), поистине лбом прошиб себе дорогу и в 1848 году кончил курс одним из первых». (Альтман, 1934, с. 11–12.)

«В судорожных поисках какого-нибудь заработка Прыжов мечется из Москвы в Петербург и обратно; и все безрезультатно… После одной из таких поездок Прыжов решил покончить с собой и бросился в Патриарший пруд. Но, вечный неудачник, он и тут потерпел неудачу: его спасли и при этом еще возбудили против него целое дело, которое только ходатайством знакомых удалось прекратить». (Альтман, 1934, с. XVII.)

«…Жизнь собаки он не отделял от своей собственной, и, собираясь покончить с собой, он бросился в пруд вместе со своей собакой. Их обоих выволокли, и “собачья” жизнь обоих продолжалась <…> Специальный агент, командированный из Петербурга в Москву для ускорения следствия по нечаевскому делу’03, конфиденциально сообщил своему начальству в Петербург, что Прыжов страдает delirium tremens (белая горячка) и не может быть пока опрашиваем». (Альтман, 1934, с. 432.)

«За участие в убийстве студента по “процессу нечаевцев” в 1869 г. был арестован и в 1871 г. осужден на 12 лет каторжных работ и вечное поселение в Сибири». (Цамутали, 1968. с. 689.)

«Нужно при этом учесть и еще одно обстоятельство — то крайне болезненное состояние, в котором Прыжов находился, когда писал свою “ Исповедь”. Уже во время своего ареста Прыжов был болен, в тюрьме же эта болезнь усилилась до чрезвычайной степени, сопровождаясь бредом и галлюцинациями. Хотя он позже несколько и оправился, однако следствие этой болезни сказалось в сильном ослаблении памяти, в силу чего он не только при даче показаний на следствии и суде (там это могло быть и нарочитым, как предлог для умолчания), но и желая быть откровенным, многое вовсе забыл, иное “запомнил” далеко не совершенно…» (Альтман, 1934, с. 6.)

«И в части и в остроге докторами были какие-то дураки, хотя последние и спасли меня сильнейшими слабительными: но думаю, что вместе с признаками горячки у меня было что-то вроде нервного удара, по крайней мере, верно то, что я во время болезни позабыл решительно все до последней мелочи, что пережил в последнее время, и вместо этого долго жил совершенно новою фантастическою жизнью, которую — важный факт для физиологии — помню ясно и до сих пор. Во все время был болен, поправился только в крепости