бросила, я был два месяца так печален, что запретил имя ее в Кудинове произносить, пока не пройдет боль моего сердца. А когда Марья Владимировна уехала, то я, кроме радости, не чувствовал ничего! Радовался, что уже не видал перед собой ее худого лица, ее узких плеч, не слыхал больше ее резкого голоса и т. д. Должно быть, так надо, от всего отвыкать и всего лишаться постепенно.

Лиза потеряла мать и очень добродушно кается и пишет мне хорошие письма. Просится в Кудиново, но я советую ей оставаться там и обещаю съездить лучше к ней повидаться в Мариуполь.

А та бырышня3 пока смотрит за Кудиновом. К весне же, чтобы не быть вместе со мной, она вернется, по моему настоянию, домой.

Итак, две ушли сами, а ту, которая всех покойнее, всех тверже, всех послушнее, всех моложе, всех нетребовательнее и теперь всех милее сердцу, я должен принести в жертву на алтарь православного отречения. Впрочем, не думайте, что я тоскую или рвусь; я как-то тихо и благодушно скучаю – больше ничего. Ждать больше нечего, оплакивать нечего, ибо все уже оплакано давно, восхищаться нечем, а терять? Что??? <…>

Впервые опубликовано в журнале «Русское обозрение». 1894, ноябрь. С. 387–390.

1 …в белевском монастыре… – т. е. расположенном в городе Белеве, или Белевском уезде Тульской губ.

2 Лиза — Е. П. Леонтьева.

3 …та барышня… – Людмила Раевская.

60. Е. А. Ону

7 декабря 1876 г., Москва

Как Ваше здоровье теперь, Лизавета Александровна? Как идет Алекторофия1? Вы знаете, что я Ваших детей люблю не за то только, что они принадлежат Вам и моему доброму Ону, но и за то, что они сами по себе очень милы.

Хотя я знаю, что Вы никогда не соберетесь ответить мне, но я все-таки спрашиваю об Вас и об детях Ваших – кто знает, может быть, и ответите!

Это как Вам угодно, но вот о чем я буду настойчиво просить Вас и надеюсь, что Вы это исполните, потому что это не будет Вам стоить ни малейшего усилия. Будьте так добры, передайте Вашему дядюшке Александру Генриховичу2, что я не мог никаким образом до сих пор воспользоваться его благосклонностью и приехать в Петербург искать места. Я простудил горло еще в октябре дорогой из деревни, и даже тогда, когда я имел честь представиться г. Жомини, я ездил к нему с респиратором, потому что болезнь затянулась.

Теперь мне немного лучше, но бог знает, когда еще я буду в состоянии подвергнуть себя переменчивому петербургскому климату и всем тем беспокойствам и разъездам с визитами и т. п., без которых немыслима и бесполезна была бы поездка в Петербург по делам. Я и здесь не выезжаю давно уже.

Впрочем, при неясности и запутанности современных политических дел, может быть, это и к лучшему: через несколько месяцев и тому, кто думает о возвращении на службу, и тем, кто бы желали ему в этом помочь, будет, вероятно, гораздо яснее положение дел, и выбор станет легче. Но все-таки мне очень жаль, что я теперь именно в Петербурге не могу быть.

Очень желал бы я с вами поговорить о Восточном вопросе, об «Анне Карениной», слышать Ваши рассказы о Царьграде, где после моего отъезда случилось так много важного и в государственной жизни бедной и прекрасной Турции, попавшей в руки свирепого и бесстыжего Мидхада3, и в домашней жизни нашего посольства.

Вызов Хитрова и вообще вся эта суета у Игнатьева в гостиной между ним и Церетелевым4 – это верх совершенства. Мне про это рассказывали добрые люди: («Lorsqu'on ne connaît pas le mari, on n'adresse pas la parole à la femme!» – «Comme il fait beau aujourd'hui!»[17] и т. д.). Это в своем роде не менее художественно, чем… ну… не доскажу моей мысли! Она уже слишком несовременна и слишком похожа на вкусы и взгляды римлян эпохи упадка!

А знаете ли, Лизавета Александровна, что я нашел теперь la clef de la voûte[18]? Вы не догадываетесь, о чем я говорю? Это Вы один раз сказали мне: «C'est étonnant… и т. д… avec cette absence de la clef de la voûte!»[19] Дело шло о религии.

Прошу Вас выразить мое глубокое почтение Вашей тетушке и г. Жомини и поцеловать за меня крепко и Алеко, и Машу тамбовскую, и маленькую, но величественную Марию Терезию5, которая, вероятно, теперь уже перестала беспрестанно плакать и кричать и сделалась прелестной девицей.

Ваш от всего сердца К. Леонтьев, все тот же. Я живу на Тверской, в Лоскутной гостинице, № 89 и 90.

Впервые опубликовано в кн.: Архимандрит Киприан. Из неизданных писем Константина Леонтьева. Париж, 1959. С. 22–23.

1 Алекторофия — т. е. воспитание сына Е. А. Ону Александра.

2 Александр Генрихович Жомини (1814–1888) – второй сын барона А. Г. Жомини, деда Е. А. Ону. Известный дипломат. Дважды управлял Министерством иностранных дел (в 1875 г. и в 1879–1880 гг.).

3 Мидхад — Мидхат-паша, один из вождей «Молодой Турции», политической партии, стремившейся возродить Турцию к новой жизни. Ревностный сторонник Англии и враг России и славян. Один из организаторов свержения султана Абдул-Азиза с престола. Став председателем Государственного совета, провел Конституцию. В 1881 г. предан суду и приговорен к смерти, замененной ссылкой, где был, вероятно, убит в 1883 г.

4 Алексей Николаевич Церетелев (1848–1883) – князь, дипломат и писатель. Младший секретарь русского консульства в Константинополе. Управлял консульствами в Адрианополе и Филиппополе (ныне Пловдив). В 1876 г. доклад Церетелева о болгарской резне послужил одним из важнейших аргументов для вмешательства России в турецкие дела. Участвовал в войне с Турцией как офицер казачьего полка.

5 …Машу тамбовскую и… Марию Терезию… – т. е. детей Е. А. Ону.

61. Вс. С. Соловьеву

15 января 1877 г., Москва

<…> Я так не избалован аккуратностью и исполнительностью русских друзей, что меня всегда ужасно удивляет и трогает, когда кто-нибудь что-нибудь из них сделает не для самого только себя… Это перестало даже и раздражать меня, так я к нему привык; но разумеется, что я не могу воздержаться при воспоминании об этом национальном качестве от некоторого внутреннего презрения, потому только, что я-то сам вовсе не таков и при всей моей лени готов с радостью всегда помочь единомышленнику и словом, и делом… <…>

Пришлите мне также, очень, очень прошу Вас, оттиски той польской повести1, которой мне попался в «Ниве»