Человечество никогда не было врагом, достойным затяжной битвы, ворчал наедине с собой Зумурруд-шах. Приятно позабавиться немного с этими крошками – уж до того они самонадеянны, так важничают, так не хотят признать свое ничтожество перед лицом Вселенной, – да попереворачивать их драгоценные тележки с яблоками, но спустя какое-то время занятие это сделалось малопривлекательным, пусть он и обещал исполнить тройное желание покойного философа. Открыть проход, соединяющий оба мира, – вот главный подвиг Зумурруда, и, чтобы подчеркнуть его значимость, он воссел на огромном экране посреди Таймс-сквер, явив себя вождем могущественной армии, которая вот-вот подчинит себе все человечество. Вы все мои рабы, – надрывался он, – забудьте историю, сегодня начинается новая эра. Но подлинный знаток джиннов заметил бы, что, хотя проход из Перистана в Квинс был, о ужас, открыт, никакая армия не собиралась через него вторгаться: джинны знай себе занимались сексом в родной стране.

Нужно вкратце упомянуть о крайней лености великих джиннов. Вот почему столь многие из этих чрезвычайно могущественных духов то и дело оказывались пленниками бутылочек, ламп и прочего. Причина в той истоме, которая неизменно охватывает джинна после всякого большого или малого дела. Во сне они проводят гораздо больше часов, чем бодрствуя, и спят так крепко, что их можно схватить и засунуть в любой волшебный сосуд, даже не разбудив. Так, свершив великое злодеяние, проглотив и переварив паром, Раим Кровопийца прямо в обличии огромного морского змея рухнул на дно гавани и проспал несколько недель сряду, а Сверкающий Рубин, после того как завладел титаном-финансистом Дэниэлем Арони и манипулировал им сколько-то дней, вышел из строя на пару месяцев. Забардаст и Зумурруд оказались покрепче, но спустя какое-то время их тоже стало клонить в сон. Когда джинну хочется спать, он становится раздражителен, и в таком состоянии Зумурруд и Забардаст, сидя на облаках над Манхэттеном, поцапались, выясняя, кто что успел сделать, кто тут главный герой, а кто так, на подхвате, кто отныне кому подчиняется и кто почти что исполнил обещание, которое Зумурруд Великий дал много столетий назад философу Газали. Зумурруд похвалялся тем, что напустил на город жесточайшую зиму, а Забардаст смеялся, издеваясь: «Если уж ты плохую погоду своим заслугам приписываешь, – сказал он, – значит, нечем тебе доказать свое превосходство. Я никогда не ссылаюсь ни на что, кроме явных причин и следствий. А ты, пожалуй, завтра и закат назовешь своих рук делом, мол, ухитрился погрузить мир во тьму».

Повторим еще раз: состязание даже между самыми могущественными джиннами обычно бывает мелочным и ребячливым и приводит к ребячливым же раздорам. Как и все ребяческое, раздоры их длятся недолго, но ссорятся джинны с ожесточением. И эти схватки джиннов могут превратиться в завораживающее зрелище для человеческих глаз. Они швыряют друг в друга вещами, то есть не предметами, как мы их понимаем, а тем, что порождают их заклятия. Глядя с земли в небеса, человеческие существа принимают эти не-вещи за кометы, метеоры, падающие звезды. Чем могущественнее джинны, тем раскаленнее и грознее такие «метеоры». Забардаст и Зумурруд силой превосходили всех темных джиннов, так что их магические огни были опасны даже для них самих. А для нашей истории главный сюжет – о том, как джинн убьет джинна.

В разгар ссоры там, в пушистых облаках над городом, Забардаст ткнул старого друга в самое уязвимое место: в его избыточное самолюбие, прямиком в гордыню Зумурруда. «Стоило мне только захотеть, – воскликнул Забардаст, – и я сделался бы гигантом побольше тебя, но для меня размер не имеет значения. Захоти я, я бы стал метаморфом изворотливее Раима Кровопийцы, но предпочитаю сохранять собственный облик. И нашептываю я искуснее, чем Сверкающий Рубин, и мой шепот действует дольше и сильнее». Зумурруд, никогда не выделявшийся среди джиннов красноречием, взревел в гневе и метнул шаровую молнию, а Забардаст превратил ее в безвредный снежок и кинул в своего соперника, словно мальчишка в зимнем парке. «Более того, – прокричал Забардаст, – можешь не пыжиться так, твердя, что создал проход между мирами: как только после долгого разделения миров были сломаны первые печати и приоткрылась щель, я уже вернулся на Землю, задолго до того, как ты надумал. Тогда я посеял семя, которое скоро принесет плод и нанесет человечеству рану более глубокую, чем все удары, какие ты можешь измыслить. Ты ненавидишь род человеческий за то, что он отличается от нас, а я ненавижу его за то, что он владеет Землей, прекрасной израненной Землей. Я далеко превзошел жалкую фанатичную месть твоего мертвого философа. Есть на свете садовник, который произрастит целый сад ужасов. То, начало чему я положил шепотом, превратится в рев и сметет человечество с этой планеты. Перистан покажется нам тогда плоским и скучным, и вся благословенная Земля, очистившись от людей, станет владением джиннов. Вот что я сделаю. Я – Великий и Ужасный. Я – Забардаст!»

– Иррациональное само себя уничтожает, – так Ибн Рушд молвил Газали, прах – праху, – ибо в нем отсутствует разум и смысл. Разум дремлет порой, но иррациональное лежит в коме. В конце концов иррациональное сделается вечным пленником снов, а свет останется за разумом.

– Люди стараются создать тот мир, который они видят во сне, – возразил Газали.

Настало затишье, Забардаст, Сверкающий Рубин и Раим Кровопийца вернулись в Волшебную страну. Портал в Квинсе закрылся, виднелся только разрушенный дом. Наши предки решились поверить, что худшее позади. Стрелки часов снова двигались вперед. Весна веселела. Повсюду, в каком бы направлении мужчины ни пошли, они оказывались под сенью девушек в цвету и ликовали. В те дни мы жили без памяти, особенно молодые, молодых многое отвлекало. Они радостно позволяли себя отвлекать.

Зумурруд Великий не возвратился в Перистан. Он сидел на могиле в ногах Газали и задавал вопросы. Прежде он бунтовал против философии и религии, но теперь решил послушать. Возможно, его утомили болтовня и мелочная злоба джиннов, хаос ради хаоса показался в итоге пустым делом, и ему понадобилось знамя, под которым он мог бы сражаться. Или же он вырос, не физически, но внутренне, и, выросши, почувствовал, что может уважать лишь ту причину для битв, которая больше него: поскольку он был великаном, то и причина должна оказаться поистине великой, а среди всякого товара на этом рынке один лишь Газали выложил подходящий размерчик для богатырей. С такого расстояния во времени мы не сумеем в точности разгадать, что было на уме у джинна. Мы знаем одно: этот товар он в итоге купил.

Остерегайтесь мужа (и джинна) деятельного, когда он надумает наконец усовершенствоваться с помощью мысли. Эта небольшая доза мысли крайне опасна.

Когда Дунья впервые увидела Джеронимо Манесеса, он парил, лежа на боку, в своей спальне, почти в полной темноте, с маской для сна на лице, в той глубокой, вызванной изнеможением дремоте, которая заменяла ему в ту пору сон; единственная лампа, оставшаяся включенной на тумбочке, подсвечивала его снизу, бросая жуткие, словно из фильма ужасов, тени на длинное худое лицо. По обе стороны его тела свисало одеяло, отчего Джеронимо походил на ассистента фокусника – сначала ловкач в цилиндре запустит его левитировать, потом распилит пополам. Где я видела прежде это лицо, подумала Дунья, и сразу же ответила себе, хотя это воспоминание уходило в прошлое более чем на восемь веков. То было лицо ее единственной земной любви, пусть и без тюрбана вокруг головы и седая борода не такая ухоженная, грубее и запущеннее, чем ей помнилось, не борода мужчины, который решил обзавестись этим украшением, а неухоженная поросль на лице того, кто попросту перестал бриться. Восемь веков назад, восемь с лишним, она видела это лицо, но словно бы вчера, словно бы он и не покидал ее, не обратился в прах – прах, с которым она говорила, одушевленный прах, но, тем не менее, прах бестелесный, мертвый. Словно бы он все это время ждал ее здесь, в темноте, восемь веков и долее, ждал, пока она отыщет его и воскресит старинную любовь.