– Разбираешься ли ты в философии? – спросила она наконец.

Он рассказал ей о Госпоже Философе и ее шопенгауэрско-ницшеанском пессимизме. Когда он назвал имя ее усадьбы – Ла-Инкоэренца – Дунья резко втянула в себя воздух, припомнив ту битву книг, что состоялась много веков назад между Газали и Ибн Рушдом, «Непоследовательность философов» против «Непоследовательности непоследовательности». А вот уже и третья непоследовательность. В этом совпадении Дунья углядела руку судьбы – кисмет, она же карма. Имя-предвестие: в именах сокрыта наша участь.

Рассказал ей Джеронимо Манесес и притчу Голубого Жасмина о пессимизме Уньяза.

– В данный момент, в нынешнем моем состоянии, – произнес он, удивляясь, как слетает с его губ одно из присловий Александры Фаринья, – не говоря уж о состоянии планеты в целом, трудно отрешиться от трагического представления о жизни.

Неплохой ответ, подумала Дунья. Ответ мыслящего человека. С этим можно иметь дело.

– Понимаю, – посочувствовала она, – но так было, пока ты не повстречал волшебную принцессу.

Время остановилось. Мистер Джеронимо перенесся в полное напряжения зачарованное место, которое было и его подвальной спальней, и той же спальней, превратившейся в пропитанное дымом любовное логово джиннии, место, где часы не тикают, секундная стрелка не двигается, не меняются цифры на электронном циферблате. Он не сумел бы определить, минуты ли длилось безвременное время этого любовного акта, или недели, или месяцы. С тех пор как он оторвался от земли, мистер Джеронимо вынужден был постепенно отказаться почти от всего, что, как ему казалось, он понимал в природе вещей, а теперь его избавили и от последних остатков тех прежних представлений. Вот после долгой разлуки женское тело, которое и принадлежало, и не принадлежало его жене. Так много лет прошло, что сенсорная память о плоти Эллы ослабла, и хотя ему было стыдно в этом признаться, более свежие воспоминания об Александре Фаринья смешались с тем, что запомнилось ему о совокуплениях с женой. А теперь еще одно ощущение на смену тем, небывалое, которое он договорился с самим собой принимать за ощущение Эллы Эльфенбайн, движущейся под ним, словно мягкая и теплая волна, – он, никогда не веривший в реинкарнацию и прочее мумбо-юмбо, пал беспомощно в объятия волшебной принцессы и погрузился в океан любви, где все могло стать правдой, если так это назовешь, все было истиной, что шептала ему чаровница, и в полном смятении он готов был даже признать, что его жена и была с самого начала принцессой фей, даже при жизни, при первой моей жизни, шептала джинния, а это моя вторая, да, даже при первой жизни Элла Эльфенбайн была замаскированной джиннией, а значит, принцесса фей не подделка, не подражание, это изначально была она, пусть до сих пор он этого не понимал, а если это безумие, то и ладно, такого безумия он сам желал и к нему стремился, потому что каждый хочет любви, любви вечной, любви, которая вернется из-за смертной черты и возродится, любви, которая будет питать и обнимать нас, пока мы живы.

В темной комнате до них не доходили вести о разразившемся в городе хаосе. Город в страхе вопил, но эти двое не слышали, корабли не отваживались выходить в воды гавани, люди страшились выглянуть из дома, пойти на работу, паника отразилась на финансах, акции рушились, сотрясались банки, в супермаркетах опустели полки, а свежие продукты не поставлялись, паралич страха цепко сжал город, и в воздухе пахло катастрофой. Но в темноте узкой спальни в подвале «Багдада» телевизор был выключен, и даже статические разряды бедствия сюда не проникли.

Был только акт любви, и этот акт любви обоим принес неожиданности. «Твое тело пахнет дымом, – сказала она. – И – только посмотри! Когда ты возбуждаешься, твои контуры размываются, почти стираются, по краям виден дым, неужели твои земные возлюбленные никогда тебе об этом не говорили?» Нет, солгал он, припомнив, как Элла в точности это ему говорила, но скрывая свое воспоминания, верно угадав, что Дунье сейчас правда ни к чему. И это ей угодило, как он и рассчитывал. «Значит, ты никогда прежде не занимался любовью с джиннией, – сказала она. – Возбуждение гораздо сильнее». Да, сказал он, так и есть. Но она с возрастающим ликованием думала: это природа джинна пробудилась в нем, самая суть джинна передалась ему, через многие столетия, от нее. Она почуяла серный дым джинна, когда они занимались любовью. А если ей удалось пробудить в нем джинна, то многое еще, многое становится возможным.

– Джеронимо, Джеронимо, – зашептала она в дымное ухо, – да ты, похоже, и сам из джиннов.

Нечто неожиданное случилось в этом любовном акте и с Дуньей: она сумела насладиться им, не в полную меру, как бестелесным сексом Волшебной страны, экстатическим слиянием огня и дыма, но все же ощутила (как и надеялась) заметное – нет, даже сильное! – удовольствие. Значит, не только она очеловечивается, подумала Дунья, но и ее новый возлюбленный больше унаследовал от джиннов, чем она первоначально в нем разглядела. Так их подражательная мимика любви, любовь, родившаяся из воспоминаний о других, пост-любовь, которая приходит на смену, сделалась подлинной и аутентичной, самоценной, актуальным актом, в котором Дунья почти уже не думала о мертвом философе, а покойная жена мистера Джеронимо, чьей копией она позволила себе стать, постепенно вытеснялась в его фантазии этим неведомым волшебным существом, которое непостижимо явилось к нему в час горькой нужды. Быть может, наступит даже такое время, разрешила себе помечтать Дунья, когда она сможет открыться ему в настоящем своем облике, предстать не шестнадцатилетней тощей девчонкой, какой она материализовалась у двери Ибн Рушда, и не двойником утраченной возлюбленной, а в собственном царственном образе, в полной славе. Охваченная этой внезапной надеждой, она рассказала Джеронимо Манесесу то, о чем никогда не говорила Ибн Рушду.

– Вдоль границ Перистана, – говорила она, – тянется по кругу гора Каф, где, как гласит легенда, обитал некогда птичий бог Симург, родственник птицы Рух, с которой повстречался Синдбад. Но это всего лишь занятный рассказ. Мы, джинны и джиннии, мы, кто сами вовсе не легенда, знаем эту птицу, но она не правит нами. Но есть на горе Каф и настоящий правитель, не с клювом, перьями и когтями, а великий император джиннов Шахпал, сын Шахруха, а его дочь, самая могущественная джинния, зовется Аасмаан Пери, что значит – Небесная фея, она же Принцесса Молний. Шахпал – царь Симурга, эта птица сидит у него на плече и охраняет императора.

Между императором и Великими Ифритами особой дружбы нет. Гора Каф – заветное место в Волшебной стране, ифриты очень бы хотели ею завладеть, но молнийная магия, которой распоряжается дочь императора, великая джинния-колдунья, равна мощи Зумурруда и Забардаста и поддерживает сплошную стену из зеленых молний вокруг Кафа, защищая круговую гору от их посягательств. Джинны постоянно высматривают возможность прорваться, провоцируют дэвов, то есть низших духов, которые обитают на склонах Кафа, пытаются натравить их на властителей. Сейчас в бесконечном противостоянии императора и ифрита – по правде говоря, оно длится уже много тысячелетий без перевеса в чью-либо пользу – настало затишье, потому что бури, землетрясения и прочие стихийные явления сорвали давние печати, отделявшие Перистан от мира людей, и теперь ифриты могут творить свои безобразия здесь, что для них привлекательно, как дело новое или, по крайней мере, надолго забытое. Долго им не доводилось озорничать на Земле, и они уверены, что в этом мире нет магии, способной дать им отпор, и, поскольку они гады и есть, им понравилась мысль раздавить слабого. Так что пока они готовятся к завоеванию Земли, у нас с отцом появилась небольшая передышка.