Поднимаясь по лестнице, она думала, как объяснить свое отсутствие.

Что случилось? Почему вместо того, чтобы следовать крепнущей нити узнавания, она вплела в нее занозистые волокна вежливого равнодушия? Ведь он был предельно внимателен, учтив и откровенен. Да, он выложил свой главный козырь, и тот был бит отказом. Но ведь он принужден был это сделать! Принужден ее внезапным божественным недовольством, устранить которое могло только убедительное подношение его любящего сердца на золотом блюде!

…После того, как Мишель его бросила, он два месяца мучился, то обливая ее улыбчивый образ слезами, то осыпая проклятиями, не забывая поливать сверху красным вином и коньяком. Он резко поменял свое отношение к Парижу – этому насмешливому монстру, где бессовестно расставив железные ноги в ажурных чулках, высится символ неверности и легкомыслия французских женщин. Он перенес свои финансовые дела в Стокгольм, полагаясь кроме резонов экономических на шведскую приветливость и основательность. Вдобавок он завел шашни с финнами и немцами и до девяносто пятого года питался их второсортным экспортом, не забывая одновременно кормить «крышу», таможню и входящие во вкус надзорные органы.

Однажды в мае, через три месяца после измены, он заехал в отдаленный магазинчик, где торговали его электроникой, и обнаружил там новую продавщицу – буквально сказать, русскую копию Мишель, сложением и чертами даже более изящную, но без ее продувного шарма. Пораженный чудесной находкой, он тут же, в каптерке свел с ней знакомство. Она представилась Юлей двадцати неполных лет. Удивительно ли, что в то небогатое время она приняла его за принца на белом коне и, порвав с нагловатым нищим сверстником, поступила к нему на содержание. К счастью, она оказалась лишена замысловатой жизненной софистики, которой следовало ее французское подобие. Всему остальному он ее быстро научил.

Он дарил ей духи, похожие на те, которыми пользовалась его заморская Кармен, заставлял так же забирать волосы, следил за ее бельем, одеждой и косметикой, поправлял речь и шлифовал привычки. Он привел ее к одному с Мишель знаменателю, так что порой в темноте спальной не мог отличить ее от оригинала и, попадая в сентиментальный плен воспоминаний, опасался только одного – как бы не назвать ее чужим именем. Он потакал ее расцветающим прихотям, осыпал подарками, и вообще делал ее жизнь приятной, как делал бы это, будь на ее месте Мишель. Одного он не сделал – предложения руки и сердца: проведя с ней около трех лет, он устал от ее крепнущего иждивенчества и безнадежной ограниченности. Следуя бытующему мнению, что сходство внешнее предполагает сходство внутреннее, он распространил ее недостатки на Мишель и, расставшись с ней, решил, что таким извилистым образом отомстил француженке. А чтобы смягчить нелепость расставания, купил любовнице подержанный Пассат. Вот такая вышла психотерапевтическая аппроксимация.

Приблизительно в то же время они с Юркой Долгих стали сворачивать операции с импортом и переводить средства на рынок госбумаг. Там, не иначе как с помощью дьявола, заварилась любопытная и удивительно вкусная каша. Они открыли в банке счет и внесли пробную сумму. Результат оказался настолько же приятным, как и весомым. Вскоре они увлеклись и окончательно забросили хлопотный импорт. Распределив деньги между тремя банками, они были озабочены теперь лишь тем, чтобы вовремя продать бумаги, конвертировать прибыль и отправить на заграничный счет.

Легкие деньги, как воздушный шар, оторвали от земных забот многих фабрикантов и сбили их с инвестиционного пути. Все кинулись искать свободные средства, чтобы припасть к чудесному источнику, что забил вдруг из финансовых российских глубин. Воцарился ажиотаж не хуже времен золотой лихорадки. Доходность временами переваливала за сто процентов годовых, укрепляя мнение людей осторожных, что добром это не кончится. Впрочем, никто не отменял золотое правило игры, будь она на деньги или на власть: вовремя войти и вовремя выйти, так же как никто не отправлял на пенсию ее круглоглазых крупье – жадность и страх. И те, кто заехал с бумагами в дефолт, убедились в этих простых истинах на собственной шкуре. Выигравших почему-то всегда неизмеримо меньше, чем участников.

Он орудовал госбумагами, как серпом с весны девяносто шестого по осень девяносто седьмого, пока по фасаду мирового благополучия не пробежала первая трещина: в одночасье, как это бывает, обвалились рынки сначала в Азии, а затем биржевое домино с электронной скоростью разбежалось по всему миру. Прислушиваясь к глухому ворчанию мировых финансовых недр, он наступил на горло жадности и большей частью вышел из госбумаг, а с оставшимися десятью процентами дотянул до дефолта, успев все же продать их накануне.

Теперь, когда те события уплотнились и затвердели, немало доморощенных врачей хотели бы видеть в них лишь некое досадное образование, этакую историческую доброкачественную опухоль, не более того, тогда как настоящий смысл их заключается в том, что случилась агония, а за ней и падение той смертельно уставшей лошади, что тащила карету российской империи большую часть прошлого века. И то, что на нее за семь лет до смерти накинули трехцветную попону, лошадке не помогло. Тем же любителям скачек, которые считают, что поставили не на того Буцефала и которым не нравятся нынешние ухабы и кучера, следует заметить, что они упустили момент, когда в российскую карету запрягали новую лошадь, и что это уже совсем другая, свежая лошадь, которая околеет не так скоро, как им хотелось бы…

Вскоре после своего расставания с лже-Мишель он, возвращаясь из Стокгольма, познакомился в самолете с переводчицей Ларисой – сдержанной, подтянутой, ухоженной блондинкой. Ее гладкие медовые волосы, отведенные плечики, воинственная грудка, гордая шейка и мелодичный, слегка капризный всезнающий голосок мило укладывались в шуршащий целлофановый набор новых замашек, что так легко и быстро превращаются у большинства побывавших за границей русских людей в уморительный снобизм. Типическая новизна вместе с исходящим от нее тонким запахом духов привели его в боевое состояние. За время полета он сумел составить о себе представление, как о состоятельном и загадочном господине – попросил разрешения и угостил ее самым дорогим коньяком из тех, что были, намекнул на таинственные финансовые дела, связывавшие его со Швецией; покуривая Dunhill, глубокомысленно поведал свои впечатления об англоязычной версии «Лолиты», которую приобрел два года назад, едва, на самом деле, одолев к этому времени четыре главы. Она благосклонно отнеслась к его вниманию, позволила довести себя на такси до ее дома в Купчино и пригласила к себе на чай, который он без сомнения заслужил. За чаем он вел себя внимательно и культурно, сочувственно отнесся к ее мечте поселиться в Швеции, и под анестезию низких бархатных интонаций, пользуясь капельницей из крепкого раствора льстивого, сочувственного восхищения и посулов великодушной щедрости, в тот же вечер оказался в ее постели.

Видимо, предыдущий опыт научил ее экономно относиться к любовному огню и не щелкать зажигалкой по каждому поводу, отчего она в тот вечер оставалась деловита и холодна, несмотря на все его старания завести ее аккуратный, гладенький автомобильчик. После трех попыток, что она ему предоставила, он вынужден был признать, что впервые потерпел поражение. Это уже потом, когда он окружил ее материальным вниманием и подношениями, она милостиво сменила картинные стоны на неподдельные.