«Может, не пойдем?» – спросила Светка, посчитав свою задачу выполненной.

«Нет, теперь пойдем. Хочу взглянуть в глаза твоему богу…»

Дойдя до церковного крыльца, они надели платки, перекрестились и вошли. Уже с порога Наташу окатил тот густой, приторный запах божьей прихожей, что делает всех, кто сюда попадает одинаково послушными. Запах, навсегда связанный у нее теперь с видом закрытого гроба и с непреходящим недоумением: почему она здесь, и кто эти незнакомые люди вокруг? Ее качнуло, а к горлу подкатила тошнота.

Светка купила две свечки и спросила женщину за прилавком, как им помянуть умершего. Та начала было объяснять, что нужно поставить свечку вот на тот столик (канун называется) и сказать: «Упокой, Господи, душу раба Твоего…», но скользнув взглядом по Наташиному лицу, чьи возраст и ранняя печаль подсказали ей, что дело здесь, скорее, любовное, захотела узнать, своей ли смертью умер усопший. Ну вот, она так и подумала. Что делать, к сожалению, время сейчас такое. Тогда, девочки, надо сказать: «Упокой, Господи, душу невинно убиенного раба Твоего…»

Так и сделали – сначала свою свечу прилепила Светка и, воспользовавшись первой частью инструкции, шепотом попросила за своего благополучно умершего деда. Наташа покорно наблюдала за ее мелкими суетливыми движениями, пытаясь серьезно отнестись к тому большому и важному (если верить верующим) что скрывалось за бесхитростными манипуляциями. Она зажгла свою свечу от Светкиной и, укрепив на свободном месте, начала едва слышным шепотом: «Упокой, Господи, душу…», но споткнулась: язык не поворачивался продолжить «…невинно убиенного раба Твоего Владимира…» Она занервничала, и тут у нее как-то само собой вырвалось: «Господи, прошу тебя, пожалей там у себя моего Володю!»

Постояли, переживая телеграфную простоту молитвы и не зная, что делать дальше. Вокруг неулыбчивые лица, двигаясь, словно тени, легко и неслышно подходили к полыхающему столу, зажигали от него свой хрупкий огонь и добавляли в общий костер. Шевелением губ либо сосредоточенным молчанием они творили обряд, перемещаясь затем к большим позолоченным образам, чтобы глядя им в глаза, передать по назначению подробное ходатайство, а отправив послание и заручившись поддержкой, покинуть храм с тем же видом облегчения, с каким отправив письмо до востребования, покидают почту.

Наташа молчала, тупо глядя на трепетное сердечко свечи. Внезапно ей на память пришло их первое свидание в «Дворянском гнезде», где на столе в тот вечер рядом с розами пылали роскошные свечи – влюбленные, жаркие, радостные. И вот теперь эти тонкие, ломкие, тщедушные светлячки, источающие гробовой запах…

И вдруг из артезианских глубин души через горизонт жгучих слез обиды и кипящий пласт боли и страха, сквозь грунтовый слой бурных, горячих слез радости и подпочвенную влагу сострадания прорвалась к ней под напором отчаяния, брызнула из глаз и холодной мертвой водой заструилась по щекам невыносимая правда: «ВСЕ КОНЧЕНО, И НИЧЕГО УЖЕ НЕ ИСПРАВИТЬ!» Ни слова не говоря, она повернулась и кинулась к выходу. Выбежав наружу, она, не помня себя, не разбирая дороги и на ходу срывая платок, устремилась прочь…

Через два месяца после его смерти она впервые появилась в офисе. Говорила негромко и без выражения, а в серебристый колокольчик ее смеха добавили тусклое вещество, отчего он никак не хотел звучать. Желая избавиться от квартиры, которая дважды ее предала и, не имея достаточно средств, чтобы купить новую, Наташа занялась продажей дома, в котором все равно не смогла бы жить. В ноябре нашелся покупатель, и дом был продан за хорошие деньги вместе с мебелью и прочим теперь уже ненужным добром. Как ни тяжело ей было, она навестила осиротевшее гнездо, прошла по его холодным, готовым лелеять чужое счастье комнатам, окидывая взглядом отвергнутую судьбой гармонию красок и легкость пропорций и всеми силами противясь попыткам воображения оживить сослагательное наклонение. Покинув дом, она дошла до ворот и оттуда в последний раз бросила взгляд на поникшие стены, затейливые изломы унылой мокрой крыши и пустые темные окна, которые так и не зажглись…

Вскоре она переехала в стодвадцатиметровую четырехкомнатную квартиру на 12-й линии, в двух шагах от Невы, куда, будь жив Володя, они ходили бы гулять белыми ночами. На новоселье собрались все ее друзья. Был стол в полупустой гулкой гостиной, негромкие разговоры и их с Володей фотография на стене. Ни смеха, ни музыки, ни веселья. Даже Сереге Агафонову было отказано исполнить ее любимый романс «Не уезжай ты, мой голубчик…», который теперь не то что петь – цитировать было страшно.

На работе она бралась за все дела, даже безнадежные, надеясь чужими заботами заглушить то скорбное неутихающее завывание, что звучало в темном тоннеле, до которого сузилась теперь ее жизнь. Вечерами прогоняла тишину бормотанием телевизора, скороговоркой приобщавшего население к мировой скорби, а в промежутках перебивавшегося незатейливым мыльным промыслом. Она истово соблюдала траур, тем более, что для этого ей не нужны были, как это часто бывает, усилия – он прочно поселился в ее душе.

Полюбив одиночество и печаль, избегая шумных, бессмысленных компаний, она тихо прожила следующие два года, оплакивая порушенное счастье и бесконечно жалея лишь об одном – зачем она его послушалась и не родила!

Она отклоняла приглашения друзей и подруг, чья относительно благополучная жизнь находила достаточно поводов для совместного веселья. «Не хочу кислым видом портить вам праздник!» – говорила она. В марте две тысячи третьего она все же позволила себе присутствовать на бракосочетании Марии, где была свидетелем невесты, а затем и на самой свадьбе, пробыв там не более часа. Глядя на счастливую подругу, за которую была искренне рада, она удивила себя, подумав: «Легче некрасивой толстушке пролезть в игольное ушко, чем красавице задержаться в Эдеме…»

На годовщину Володиной смерти она отправилась в Подпорожье, и сестра его, Вера, нашла, что она сильно изменилась. Нет, она по-прежнему красива даже без косметики, но красота ее какая-то усталая и равнодушная. «Не греет…» – осторожно выразилась Вера, полагая по молодости, что жизнь остановить невозможно, что и подтвердила делом, выйдя через полгода замуж. Наташа приехала на свадьбу, и сидя рядом с ее матерью, грустно улыбалась, глядя на воздушную невесту, на чьем месте в этой семье должна была сначала быть она.

Шло время, и все больше тускнела та сказочная пора, где остался ее Володя. Все дальше отставал от нее призрак, как отстает от тронувшегося поезда провожающий нас человек. Но еще долго колокол ее сердца звонил по нему, не уставая…

И вот после двух лет тихого печального существования в ее жизни наметился, как говорят в таких случаях, перелом. Перемены принес ее отец, занявший к тому времени видное положение на своем новотрубном заводе и получивший доступ к кнопкам управления. Будучи отцом любящим и заботливым, он придумал, как тонко и невинно учесть интерес дочери и расширить ее юридические угодья: следовало поменять фирму, занимавшуюся делами завода на Северо-западе, на другую и встроить туда Наташины услуги.

Он обсудил с дочерью свой план, она согласилась и указала на юридическое бюро «Феноменко и партнеры», имеющее на тот момент солидную в профессиональных кругах репутацию. Николай Михайлович приехал в Питер, встретился с Алексеем Феноменко и предложил защищать интересы завода, где только возможно, при условии, что этим у него будет заниматься его дочь. По правде говоря, для такого сытого и самодовольного заведения иметь клиентом еще один завод – все равно, что любовнице олигарха прибавить к коллекции бриллиантов лишний перстень. Но когда выяснилось, что папино предложение подкреплено необыкновенными достоинствами дочери, вопрос решился быстро и положительно. Были подписаны нужные документы, после чего мэтр обменялся рукопожатием с папой и поцеловал руку дочери.