Мне было неприятно услышать, что Саймон — друг моего обвинителя, но я счел это оборотом речи и надеялся, что на самом деле это не так.

И наконец он обернулся ко мне.

— Подсудимый обвиняется в том, — сказал он, — что приблизительно четвертого апреля сего года он убил Джорджа Генри Тилбери и закопал тело в саду около своего дома в Кенте.

Он взял паузу — выпил воды. Я понимал, что пить ему не хочется. Он сделал это намеренно, так же, как он медленно поднимался, разворачивался в разные стороны, и пока он утолял жажду, которой не испытывал, я обвел взглядом публику. Сначала я увидел Люси, она сидела между Мэтью и Сьюзен. Они улыбнулись мне, все трое, но тревогу, проглядывавшую сквозь их улыбки, скрыть не смогли. Никого из своих коллег по школе я не увидел и предположил, что их вызвали в качестве свидетелей. Я пытался отыскать и учеников, но не находил и их, пока не заметил Дэвида Соломона, который улыбнулся мне так же, как мои родственники.

Прокурор поставил стакан обратно на стол.

— Обвинение представляет это следующим образом, — сказал он. Теперь он снова повернулся к присяжным. — Леди и джентльмены, — начал он, — это трагическое происшествие. Юношу, совсем мальчика, по имени Джордж Тилбери, зарезали. Ему едва исполнилось четырнадцать лет, и ему не суждено было стать взрослым. Не суждено доучиться в школе, не суждено влюбиться, не суждено вступить в брак, не суждено иметь детей. Это противно естественному ходу вещей, леди и джентльмены, чтобы родители переживали своих детей, и перед нами теперь несчастные мать и отец, горе которых безутешно. — Здесь он выдержал паузу, дал время присяжным, публике и мне согласиться с каждым сказанным им словом. Затем он обратил гневный взор на меня. — Сэр Альфред Дрейфус, — сказал он, — человек, которого вы видите на скамье подсудимых, обвиняется и, по мнению государственного обвинения, обвиняется справедливо в убийстве Джорджа Тилбери. Но зачем же, спросите вы, кому-то понадобилось убивать юного и безвинного человека? Ответ в данном случае — просто из жадности, тщеславия и желания возвеличиться. Вряд ли, можете подумать вы, этого достаточно, чтобы пойти на убийство. Но если вы добавите к этим причинам вспышку зла, воплощенного зла, никак не меньше, друзья мои, вы поймете, равно с болью, как и с ужасом, почему произошла эта трагедия.

Он снова без нужды утолил жажду, впрочем, на сей раз я мог и ошибаться. Более чем вероятно, что во рту у него действительно пересохло. Слюны, образовавшейся естественным образом, вряд ли хватило, чтобы так ее разбрызгивать во время этого представления. Он пил жадно, словно ему это было в самом деле нужно, и я могу поклясться, что все присутствовавшие мысленно пили с ним — из сочувствия.

— Сэр Альфред Дрейфус, подсудимый, — продолжал он, — человек высокообразованный, достигший больших успехов в своей области и получивший от королевы рыцарское звание за заслуги на поприще образования. Он работал учителем и директором во многих прекрасных школах, лучшая из которых — та, где он служит нынче. Он действительно достиг наибольших высот в своей профессии. Однако этот человек, этот обвиняемый, леди и джентльмены, этот человек сорока восьми лет, всю свою жизнь прожил во лжи. Это была не ложь по необходимости, леди и джентльмены, нет, причина была куда более мерзкая. Это была ложь сокрытия. Другими словами, он утаил тот факт, что он еврей. Да, вы вполне можете сказать: «Ну и что? Если человек хочет, чтобы его не считали евреем, жаль, конечно, но это его дело, в таком намерении нет ничего преступного». И вы будете правы, господа присяжные. Но если он не может открыть свою национальную принадлежность и пользуется буквально всеми способами ее скрыть, чтобы получить должность директора лучшей школы страны, школы, учрежденной англиканской церковью, если он утаивает свою национальность, поскольку она помешала бы ему возглавить столь знаменитую школу, если, повторяю я, он так усердно старается ее скрыть, настолько усердно, что доходит до убийства, тогда, полагаю, леди и джентльмены, мы имеем дело с чудовищным преступлением. Обвиняемый, он очень изворотлив, и был столь ловок и хитроумен, что ему все сошло бы с рук, если бы не невинный, робкий и богобоязненный Джордж Тилбери, который, раскрыв этот обман, решил сделать его достоянием гласности. И поплатился за свои убеждения жизнью.

Я не мог не восхищаться этим человеком, и не я один. Я осмелился взглянуть на присяжных: все они взирали на него с благоговением. На публику я смотреть не решался и уж точно не решался бросить взгляд на Саймона, поскольку опасался, что он не сможет тягаться в красноречии со своим противником.

Мой обвинитель припал к очередному стакану воды. Медленно, с наслаждением сделал глоток, театральным жестом отставил стакан.

— А теперь, ваша честь, — обернулся он к судье, — я вызываю своего первого свидетеля. Мистера Джеймса Тернкасла.

23

Теперь я должен остановиться. Дальше писать не могу. В сердце моем отзовутся эхом потоки лжи, извергавшиеся из уст того, к кому я относился как к сыну, а этого я вынести не в состоянии. Более того, я чувствую себя больным. Совершенно больным. Сердце бешено стучит, виски пульсируют ему в такт. И хотя мне нечего ждать от жизни, кроме долгих безрадостных дней в этом мрачном узилище, я все еще беспокоюсь о своем здоровье. Я не хочу умирать. Моя невиновность запрещает мне умереть. Я не хочу быть реабилитирован посмертно.

Я вызываю охранника. Я пытаюсь докричаться до него. Я напуган. Ко мне приводят врача. Это милый человек, он, смею надеяться, верит в мою невиновность. Он направляет меня в тюремную больницу.

— Мы за вами понаблюдаем, — говорит он. — Вы будете в палате с другими заключенными, — шепчет он мне на ухо. Он думает, что я страдаю от тягот одиночества, и, возможно, он прав.

Как только меня укладывают в кровать, которая стоит между кроватями двух других заключенных, мне становится немного лучше. Но меня подсоединили к аппарату «искусственное сердце», мне меряют давление, пульс и температуру. Я лежу в кровати три дня, под постоянным наблюдением, и в конце концов моя ярость стихает. Я не хочу возвращаться в камеру. Там меня ждут мои записи, а я не уверен, что снова готов писать. Я привык к обществу других людей, к звуку их голосов, к их стонам, вздохам и даже к редким обменам репликами. Человек справа от меня тоже осужден пожизненно. Он говорит, что его зовут Мартин. Мое имя он знает.

— Вы знаменитость, — говорит он.

Мне незачем спрашивать, за что он сидит. Пожизненное — это почти всегда за убийство. А может, думаю я, он тоже невиновен? Но я его не спрашиваю. Я так долго пробыл в одиночке, что не научился ни тюремному жаргону, ни тюремному этикету. Я знаю, что есть вопросы, которых не задают, и догадываюсь, что «виновен — не виновен?» один из них. Но на второй день моего обследования Мартин сам начинает разговор.

— Я убил свою жену, — говорит он.

— За что? — спрашиваю я. Я понимаю, что должен как-то отреагировать.

— Она меня раздражала.

Не знаю почему, но мне хочется смеяться. В жизни каждого человека есть множество людей, которые его раздражают. Вряд ли это оправдывает убийство.