«Господи, – подумал Леонардо, – понимает ли этот несчастный, что он натворил, или гнев совершенно ослепил его?»

– Так-то, – сказал Микеланджело. – Теперь никто не станет заявлять свои права на этот камень. Ни Дуччо, ни Донателло, ни уж тем более вы. – Микеланджело обжег Леонардо взглядом. – Теперь этот мрамор мой и только мой.

Леонардо заметил, что Сангалло и Перуджино уже вышли из двора.

– Не слишком ли высокая цена за попытку помочь? – покачал он головой, уже не обращая внимания на Микеланджело. Воистину настало время окончательно выбросить камень Дуччо из головы. Его смерть, можно сказать, теперь официально подтверждена.

Как только Леонардо ушел, Микеланджело уронил молоток на землю и отвернулся от глыбы. Он не мог заставить себя взглянуть на камень, боясь увидеть, что сотворил с ним в порыве неистовой ярости.

Он поднял отколотый кусок и оттащил его в угол двора, туда, где сваливают обломки и отбракованные камни. Бросил осколок в общую кучу, взметнув тучу пыли. Он так любил мрамор, а теперь вот избил его.

Но он, проклятый, все равно молчал.

Соборные рабочие, смущенно покашливая, вернулись к своим делам. Часть зевак, попрятавшихся за изгородь, чтобы уберечься от разлетавшихся во все стороны мраморных крошек, все еще глазели на Микеланджело, другие наблюдали за ним из-за прикрытых ставнями окон.

Боже, что он наделал? Зачем позволил Леонардо вывести себя из равновесия? Из-за этого он погубил камень Дуччо – скорее всего, окончательно. Острое сожаление железными оковами сдавило грудь.

У мастерской собирались люди. Свидетели разыгравшейся сцены шепотом рассказывали о случившемся тем, кто ничего не видел.

Микеланджело сжал челюсти, чтобы подавить подступающие рыдания. Ему не надо смотреть ни на колонну, ни на рисунок Леонардо – он сразу понял, что тот предложил очень изящное решение для столь заковыристой задачи. Но это было неважно. Микеланджело никогда и ни за что не воспользуется этим решением. Иначе Леонардо получит все лавры истинного мастера по мрамору, а ему, Микеланджело, достанется лишь жалкая роль заурядного подмастерья.

Громкий шепот собравшихся горожан эхом отдавался в голове Микеланджело. Мог ли он осмотреть повреждения, когда толпа жадно следила за каждым его движением? Нет, он больше не в состоянии так работать – под гул ехидных смешков, подначек и язвительных замечаний. Искусство не должно рождаться публично, ему требуются тишина и сосредоточение, это сокровенный акт души, нечто личное, даже интимное. Художник нуждается в уединении.

Микеланджело вогнал в доску очередной гвоздь. Хотя к вечеру сильно похолодало, толпа все не расходилась, зрители из-за изгороди продолжали наблюдать за ним и потешаться: ему поручили ваять из мрамора, а он взялся плотничать. Но насмешки сейчас лишь подстегивали его, и он еще усерднее орудовал молотком.

Ударяя по шляпке гвоздя, он представлял, что бьет себя по голове. В какой-то момент он промахнулся и больно стукнул по большому пальцу.

– Accidente a te, Микеле, – выругался Микеланджело, выдохнув пар в холодный воздух. Из толстых обшивных досок, которые за ненадобностью были свалены в мастерской, он сколачивал высоченную, в рост колонны, ограду – от жадных глаз и язвительных пересудов толпы. Закончив ее, он просто захлопнет дверь, отгородится от всего мира, и никому больше не удастся насмехаться над ним, как прежде. И Леонардо уже не сможет запугивать и унижать его.

– Тайна – орудие дьявола! – донесся с улицы истошный вопль Джовансимоне. Младший братец еще в конце лета повадился вместе с толпой досужих зевак приходить к мастерской и развлекаться за его счет.

– Уж прости, mio fratello, больше не дождешься пищи для своих поганых сплетен, – крикнул в ответ Микеланджело. Интересно, чем займется Джовансимоне теперь, когда лишится возможности шпионить за ним? Если он так скучает, пусть найдет себе какую-никакую работу, чтобы с большей пользой коротать свои никчемные дни.

Микеланджело загнал в доску последний гвоздь и отступил, чтобы осмотреть плоды своих трудов. Для первого проекта на архитектурном поприще – не так и плохо. Углы кривоваты, да и заметен небольшой крен вправо, однако есть четыре стены и крыша над головой. На вид хибара держится прочно и послужит надежной защитой для него и его мрамора в предстоящие зимние месяцы с их затяжными дождями, холодными ветрами и ледяной крупкой. А главное – скроет его от ненасытного любопытства толпы.

Теперь можно было оценить, насколько он повредил колонну Дуччо. Предположения одно страшнее другого мелькали в его голове. Вдруг он отсек от нее слишком большой кусок? Вдруг там зияет глубокая дыра? Вдруг от его исступленных ударов в блоке образовалась огромная, во всю толщину, трещина? Или того хуже – весь камень покрылся сеткой тончайших трещинок и от первого же прикосновения резца начнет рассыпаться? Микеланджело никогда не простит себя, если окажется, что он погубил легендарный мрамор по милости собственного необузданного нрава. В этом случае ему придется убраться подальше от Флоренции и больше никогда не появляться в городе.

Он оперся рукой о стену постройки, чтобы унять дрожь в коленях, затем переступил порог и закрыл за собой дверь.

Оказавшись внутри, он разжег огонь в котле; дым от него потянулся в вертикально установленную трубу. В достаточно просторном сарайчике помещались одетая лесами колонна и все необходимые инструменты, оставалось даже место, где он мог спать и готовить себе пищу. Зазоры между досками пропускали солнечный свет, а еще имелось высокое окно, снабженное ставнями на случай дождя или снега. Правда, зимой ночевать здесь станет слишком холодно, ну да он всегда сможет пойти для этого в дом отца.

Микеланджело впервые остался с мрамором наедине.

– Давид, – тихонько прошептал он камню. Имя непривычно ложилось на язык. Мраморная колонна пока никак не соотносилась с образом Давида. – Видишь, Давид, я построил тебе дом.

Мрамор не отозвался, но Микеланджело на это и не рассчитывал. Теперь, когда они были одни, он надеялся… нет, он ни капли не сомневался в том, что камень вскоре заговорит с ним.

Микеланджело подошел ближе к мягко отсвечивающему мрамору. Явных трещин он не увидел. Положил на него ладони и принялся придирчиво ощупывать со всех сторон, простукивать, сильно надавливать пальцами в поисках малейшей слабины в зернистой поверхности. Каждое мгновение он ожидал и страшился услышать предательский треск, почувствовать, как разрывается мраморное нутро колонны, как она переламывается. Но ничего – глыба стояла, мрамор сохранял целостность. Похоже, смертельного урона он ему не нанес. Страшное напряжение в мышцах немного ослабло. Он испытал облегчение.

Микеланджело дошел до того места, по которому бил. Судорожно втянул носом воздух. Ущерб был гораздо больше, чем он ожидал. В своей слепой ярости он отколол огромный кусок – почти в половину длины колонны. Трясущимися пальцами он ощупал зазубренную поверхность выбоины. Придется аккуратно поработать резцом, чтобы убрать вмятинки и удалить слой примерно в палец толщиной. Слишком глубокая рана. Объема колонны и раньше-то не хватало на фигуру в динамичной позе, теперь же со стороны этой выбоины и вовсе не осталось материала. Он напрочь отхватил ту часть, в которой могла бы поместиться левая рука пастушка Давида.