И в самом деле, смешно говорить о каком-нибудь сварщике или поварихе в четвертом поколении с миллион какого-то этажа как о гражданине или гражданке того государства, на территории которого находится нижний уровень башни и где он или она никогда даже не бывали. Ведь они на своей верхотуре в разы дальше от столицы того самого государства, чем в любой другой, даже самой удаленной от него точке земного шара. Грустно, когда кто-то умирает, конечно, но так ли уж важно, чей это мертвец? К тому же служба безопасности должна надежно охранять верх и низ башни, на земле и в космосе – от террористических атак и вторжений, причем не только снаружи, но и изнутри. Лифтовые кабины должны быть бронированными, чтобы без ущерба пройти сквозь нищенские полузаброшенные этажи.

Другие башни переставали функционировать. Одни разрушались и обезлюдели, еще более энергетически опустошенные, чем даже Веревка. Одна упала. Две отцепились от своих земных оснований в результате дерзких терактов – злоумышленники всего-навсего подсадили в нужные места несколько термитов, и те в скором времени отправили вертикальные города-веревки в жуткий центростремительный полет прочь от Земли. Кабели волочились за ними в пространстве, из стволов лопнувших лифтовых шахт сыпались грузы и люди, и все это улетало в космос, закручиваясь по жуткой орбите со скоростью, неожиданно большой для столь крупных штук.

Иные еще продолжали служить в том или ином качестве. Земля до сих пор похожа на щербатое велосипедное колесо.

Не спрашивайте, как они там живут, те, кто еще уцелел на обитаемых уровнях один миллион двухсоттысячеэтажной Веревки. Их сообщества стали изолированными от мира еще прежде, чем родились ваши мама и папа. Мы знаем о них только по рассказам путешественников. Неизвестно, на каких языках они говорят, что производят и чему учатся, кому молятся и какие сказки рассказывают на сон грядущий своим детям, когда через иллюминаторы или экраны мониторов смотрят вверх, на открытый космос, или вниз, вдоль башни на Землю, пока заполненные иноземными грузами лифтовые камеры скользят мимо их территорий; как они отмечают смерть своих любимых; да и живы ли они еще, эти люди, для которых Веревка – это и есть весь мир.

Веревка – это мир.

Доброе утро.

Нет? Все еще дуешься?

Ну и хорошо. Дуйся. Мне-то что. Меня все равно накормят.

Кстати, о пище. Видишь, как я развожу огонь? Видишь, как я подкладываю на него хорошее дерево? Чувствуешь, какой приятный дым? Я мог бы взять сейчас эти угли, встать к тебе спиной и начать швырять их в тебя через плечо, и многие сказали бы, что ты это заслужил, но ведь я этого не делаю, правда?

Ты видишь дневной свет. Я чувствую твой золотой взгляд.

Нет, меня ты не запугаешь, нечего на меня так смотреть. Смотри лучше, как всегда, поверх моего плеча, в окно. Наши холмы очень хороши, правда?

Я знаю, что это не твои холмы. Но все равно, посмотри, как солнечный свет пронизывает сад. Видны даже тропинки, по которым гуляет Сиратх. По-моему, это его имя. Не знаю. Он одного возраста со мной, волосы у него серые, как мои глаза. Здесь не так много людей вокруг. Но иногда я слышу чей-то крик, и тогда он вскидывает голову. Мне кажется, кто-то кричит «Сиратх».

Давай ешь. Я не смотрю. Видишь вон те камни? Над карнизом? С полукруглыми выемками?

Жрецы и жрицы, солдаты и рабы выходили из города – он за башней, я тебе говорил. Несколько месяцев назад. У них были кирки, ими они вырубили из горы целый пласт. Капитан сказал мне тогда, что в город должна прийти новая сила, из той горы.

Не помню, как его звали. Ни капитана, ни идола, ни кто он был, тот идол: «он» или «она», ничего не помню.

Вон парят орлы. А вон там, дальше, видишь? Канюки.

Любили друг друга самка канюка и орел. Вообще-то, они друг друга ненавидели, но и любили тоже, и орел взобрался на самку канюка, а она отложила яйцо. Но она была горда и высиживать его не стала. Тогда прилетела голубка и сказала:

– Я такая глупая, должно быть, это я потеряла, это мой ребенок. – И села на яйцо. – Надо же, я и забыла, какие у меня большие дети! – воскликнула она. – С него видно море.

Ты поел? Будешь есть?

Ну, пожалуйста, поешь. Разве этот дым не вкусный? Нельзя, чтобы ты зачах.

Море в сорока милях отсюда. Я никогда его не видел. Однажды в башню заходил торговец – не знаю, почему солдаты его впустили, – так вот, он рассказал мне, что такое море. На спине он вез свою дочь. Она была крошечной, я смотрел на нее, не отрываясь, пока она не заплакала, и тогда он стал качать ее вниз и вверх и говорить, что он лодка.

Так вот. Яйцо под голубкой треснуло. Внутри оказалась птица с перьями из камня и железа. Она взмахнула крыльями, и пошел снег. Она крикнула, и изо рта у нее вырвалась, кажется, радуга.

Может быть, ты был там и сам все видел. Почему ты молчишь? Или я говорю непочтительно?

Ты ничего не сделаешь? Там, снаружи, все готово, все ждет. А деревья качаются от ветра, он раскачивает их макушки, поднимает и опускает ветви. Сиратх не придет сегодня за плодами.

Сад далеко внизу. Видишь вон тот колодец? Раньше там был фонтан. Струйка воды текла изо рта каменного животного. Даже здесь было слышно, как она журчит. Это было приятно. Потом один солдат напился пьяным – о, давно, много лет назад – и ударил по фонтану кулаком. Снаружи все осталось как было, но от удара, наверное, погнулось что-то внутри, и с тех пор он молчит.

Солдата не наказали. Не выпороли. Не знаю, может, его прикрыли друзья. В остатках воды какое-то время плодились комары. Потом она высохла, и сейчас там просто камни.

Прости, я не хотел тебя обидеть. Конечно, камни – это не «просто» камни. Ты ведь тоже каменный, и у тебя дома все было каменное, да?

Тебе нечего мне сказать? Я знаю, что эта игра света и тени на твоем лице – от солнца за облаками.

Нет, ну ты прямо как маленький. Мне все равно, закончил ты или нет. Посмотри на себя, на свою кислую физиономию. Все, я убираю дым. У меня еще другие дела есть. Кроме тебя.

Ну и оставайся в одиночестве. Стой тут. Смотри, как еще один день катится мимо.

Нечего на меня так смотреть, это просто тряпка. Здесь, наверху, всегда много пыли, когда дует ветер. Это тебя он прилетает навестить? Ты его зовешь?

Нет, конечно, это не мое дело. Просто я считаю, что твое лицо должно быть чистым.

Моя рука не дрожит, хоть ты и враг мне. А знаешь, на такое мало кто отважился бы. В смысле, коснуться тебя.

Ничего. Ну, вот, полюбуйся-ка на себя теперь: ты сияешь, как тебе и положено.

Извини меня за сегодняшнее утро. Конечно, ты сам вывел меня из терпения, но я все равно не должен был на тебя кричать. Ладно, забыли.

Здесь, в плену, побывало уже немало таких, как ты. Солдаты нашего города – их ведь, знаешь, не остановить. Так что у твоей маленькой родины просто не было шансов, и твой народ должен был это понимать.