Конинг подолгу не сводила глаз со своего приобретения. Она склонялась над бутылкой, водила по стеклу ногтем, а иногда приподнимала ее и легонько встряхивала. При этом она боролась с собой, старалась подавить в себе желание трогать ее снова и снова.

Спала она в кабинете, где просыпалась по нескольку раз за ночь и подходила к столу, на котором образец помещался рядом с отключенными от питания мониторами и другим незадействованным оборудованием, к которому она изначально намеревалась его подсоединить. Сидя рядом с ним в ранние часы третьего или четвертого утра своего обладания предметом, она почувствовала, как что-то очень легкое вдруг коснулось ее лица. Включив лампу, она обратила внимание на то, как та слегка подрагивает на своем упругом стебельке, точно кто-то потянул ее в сторону и тут же отпустил. Она стояла под абажуром и не видела ничего такого, что могло бы вызвать это покачивание, но при каждом новом колебании источника света ощущала все те же легкие прикосновения. Она взяла бутылку, и тут же все ручки, листки бумаги, разные клочки и огрызки, которые накопились вокруг нее на столе, заскользили под ее рукой, как будто стекло у нее в горсти потянуло их за собой или они были к нему привязаны.

Что это, неужели сгусток внутри стал больше? Она вглядывалась в него до тех пор, пока ей не стало казаться, что он шевелится. Держа бутылку в левой руке, большим пальцем она стирала с нее воображаемые волокна.

Она пролистывала все бывшие у нее книги по истории и оставляла на полях свои заметки – уравнения, замыслы, токсические алгоритмы. Еще раз перебрала в памяти все продуманные ею механизмы. За прошедшие годы она в совершенстве овладела иезуитским искусством плетения заговоров и научилась предсказывать целые каскады причин и следствий, необходимых для того, чтобы продлить жизнь одного-единственного покойника.

Когда утром она встала и сразу пошла к столу, пространство сопротивлялось каждому ее шагу, мелкие вещи на полках дребезжали, как будто в комнате все было соединено со всем тончайшими шелковыми нитями, которые проникли через поры в стекле и пронизали воздух. Куколка точно разрослась. Теперь она заполняла собой почти весь контейнер.

Невозможно было не взволноваться, сделав такое открытие, не могло не забиться чаще сердце, не могло не участиться дыхание, но она все же поборола себя и удержала свои чувства в узде. Когда в течение дня она зашла в комнату снова и, окинув ее взглядом, увидела, что мелкие предметы вокруг куколки не просто сдвинулись с места, а исчезли, у нее даже дух захватило, а когда она увидела саму бутылку, дыхание вышло из нее медленно, со свистом, как из проткнутого шара.

Стеклянный контейнер раздуло так, словно изнутри на него давила разрастающаяся материя насекомого. Куколка, которой уже едва хватало места в бутылке, лежала настолько компактно, была такой матовой и темной, что трудно было определить, что это за вкрапления у нее внутри: может, поблескивает пластик исчезнувшей со стола ручки, или белеют комочки бумаги, которая тоже куда-то подевалась. Конинг снова склонилась над ней и долго смотрела, а когда она опять опустилась на стул, то вскрикнула, прижав к голове руки. Подняв со стола бутылку – теперь та была уже куда тяжелее, чем раньше, – она разглядела внутри, в составе наполнявшей ее материи, новый клочок волос, которого там раньше не было, – волосы были того же цвета, что и ее собственные.

«Сможешь ли ты? – подумала она. – Сделаешь ли то, что мне нужно?»

Вещи продолжали пропадать. Бутылка все тяжелела и тяжелела. Ее стекло оставалось целым: оно не прогнулось, не треснуло, не выпучилось гротескно, как будто размягченное нагревом и вновь застывшее в измененной форме, но поднимать его становилось все тяжелее, а тени внутри делались все гуще. Контейнер неуклонно наполнялся, его содержимое все прибывало и прибывало, переполнение приводило к тому, что всякий раз, когда Конинг наклонялась над ним, она ощущала на лице все больше невидимых прикосновений.

Она готовилась. «Ну, пора? Уже время. Вот оно, происходит». Она подготовила инструменты. Внутренне трепеща, она садилась за стол и начинала наблюдать за стеклянной емкостью, такой чужеродно-формальной, засиживалась допоздна, придвигалась ближе, вглядывалась, затаив дыхание, и ждала, когда же покажется насекомое. Тщательно обдумывала, что ей от него нужно и что она хочет с ним сделать.

У нее кружилась голова. Да, ее замыслы заходили очень далеко, но возможности соответствовали им, а расчеты были убедительны настолько, что благодаря им ее планы могли казаться гордыней, но не безумием.

Однако бутылка оставалась все той же. Куколка не хотела лопаться. Гусеница внутри не хотела превращаться в то, во что ей полагалось превратиться.

Шли дни, а дырка все не появлялась, и ее план оставался неисполненным. Куколка набрала уже тысячу фунтов и продолжала лежать в стекле, которое давно должно было треснуть. Конинг смотрела на него и тряслась, все плыло у нее перед глазами.

Надо полагать, иногда она отходила, чтобы поесть и попить. Шло время. Проходили недели. В комнате стало больше света: за окном исчезло дерево, однако все дело могло быть только в том, что наступила осень и унесла все листья, налетевший ураган повалил дерево, а потом приехали рабочие, распилили его, погрузили на грузовик и увезли. Она моргнула. Бутылка показала ей свою темную сторону.

У нее не осталось измерительных инструментов. Все ее книги, все оборудование – все исчезло, осталась пустая комната, бутылка и сама Конинг. Однажды, почувствовав холод, Конинг медленно обернулась и посмотрела в окно. Ей обожгло глаза. Настала зима, и все за окном стало белым.

Может быть, это был просто снег. А куколка будет расти и расти, ибо ни на что иное она не способна.

Что вы хотите увидеть?

Какова суть вашего предприятия?

Когда вы осознали, что такое веревка? Хорошо.

Земля – это велосипедное колесо, только без обода. И у него мало спиц: при взгляде со стороны, – с точки зрения Бога, к примеру, – мы, должно быть, сильно напоминаем предмет, найденный на помойке.

В доисторическую эпоху эти лифтовые шахты, эти человеко-веревки, космические провода, одним словом, эти башни, были попросту невозможны. Долгое время они оставались не более чем шуткой, набившим оскомину академическим анекдотом. Изысканным мысле-экспериментом. А потом вдруг – в результате то ли прорыва в изучении углеродистых нанотрубок, то ли взаимного влияния энергий экономического спада, девальвации, а затем и ревальвации американской промышленности и подъема парадолларовых экономик – кому-то показалось, что они вполне возможны. Более того, достижимы.

Долгие годы, пока обсуждения преимуществ космических лифтов шли в ключе мы-это-понарошку, на первый план выдвигалась экономия, которую они, теоретически, если-бы-их-можно-было-построить, помогали бы достичь. Предварительный подсчет затрат на их строительство достигал цифр воистину невозможных, при этом вывод за пределы земного тяготения одной тонны груза на таком лифте оказывался на столько-то – или во столько-то – дешевле (далее следовала смехотворная разница в цифрах), чем вывод аналогичного количества груза при помощи ракеты, космического челнока или даже благожелательно настроенных пришельцев. Теперь, когда космические лифты, небесные стыковочные крюки, геостационарные транспортировочные колонны привязных погрузочных платформ сделались вдруг шокирующе доступными, исследовательские проекты заговорили языком «несгибаемости человеческого духа» и «стремления к осуществлению вековой мечты». На этом фоне заботы о грошовой экономии представали совсем вульгарными – каковыми они, в сущности, и были.