Ушла в комнату к бабушке – та, по счастью, ничего не комментировала. Прилегла в кресле с книгой, задремала. Проснулась, когда хлопнула входная дверь. И слава богу – видеть и слышать его было невыносимо.

Но со временем отпустило, кажется, спустя три недели, кое-как помирились, и Роберт опять уехал в Москву. Ни денег, ни продуктов не привозил ни разу. Да Вера и не ждала ничего. Давно не ждала.

Роды начались под утро – проснулась от жуткой боли. Как договорились, позвонила Тамарке. Та примчалась через пятнадцать минут, а следом приехала «Скорая». К ночи Вера родила сына.

Когда смешливая молодая акушерка в длинных цыганских серьгах подняла ребенка и весело спросила: «Кого родила, мамочка?» – Вера счастливо рассмеялась и подумала, что самое главное в ее жизни уже произошло. А все остальное – глупости, все не важно. Теперь главное – сын. Да так оно, собственно, и было. И, кстати, осталось навечно, навсегда: главное – сын, Вадим.

Странно тогда они жили. Странно и нелепо. Вера крутилась с младенцем: сынок ей попался беспокойный, спал помалу, день путал с ночью, и измученная Вера валилась с ног.

Бабушка старалась помочь, но получалось у нее плохо: трясущимися руками бабушка проливала драгоценный кефир из молочной кухни, роняла соску и совала ее в ротик правнука, забывая ополоснуть. Вера раздражалась, злилась, срывалась на крик. Бабушка, ее железная Лара, плакала и уходила к себе. Потом принималась плакать замученная Вера. Сын – безусловное счастье! Но почему все так? Почему никакой радости, никакого душевного успокоения, никакого умиротворения? Только адская усталость, вечно ноющая спина, взрывающаяся от болей и бессонных ночей голова? А еще – раздражение и неведомая прежде ей злость, и обида, страшная обида на судьбу. Почему у нее так невесело и так сложно? Сама виновата?

Поборов стыд и раздражение, ставшие ее постоянными спутниками, Вера бежала к бабушке извиняться. Плакали вместе, после чуть-чуть отпускало. Ободренная бабушка принималась хлопотать – то возьмется варить суп, и он у нее непременно выкипит, то начнет жарить картошку и уснет на диване. Приходилось выбрасывать и картошку, и последнюю приличную сковороду.

И снова по кругу – плачет Вера, бабушка плачет. Опять раздор и временное перемирие. А потом бессонная ночь. В зеркало Вера не смотрела – зачем, только расстраиваться. Ни в какую долгожданную форму она не пришла – какое там! Окончательно отощала, глаза были безумными, запавшими, губы серые, бледные, волосы сухие и тусклые.

Где прежняя Вера – стройная, веселая, доброжелательная красавица, обожавшая весь мир? Где ее золотой, спокойный характер? Где ее любопытство и вечный интерес к жизни? Ничего нет, все испарилось. В зеркале она видела постаревшую, смурную, недобрую и недоверчивую женщину, вряд ли ждущую чего-то хорошего.

Муж? Ах да, муж! У нее же был муж! Муж приезжал пару раз в неделю, и это в лучшем случае. Наспех, наскоком, среди недели всего-то на пару часов, сидел как на иголках, нервно поглядывая на часы. Вера кормила его обедом – он никогда не отказывался, – крутила, вертела перед ним сына, но Роберт опасался брать Вадима на руки, отпрыгивал, как от огня.

В эти часы бабушка не выходила из своей комнаты – еще чего! Зятя она презирала пуще прежнего и тайно ждала, что Вера все-таки опомнится – ну невозможно же, правда? Ну неужели ее обожаемая Верушка такая, простите, конченая дура? А выходило, что да. Каждый раз Лара ждала, прислушивалась – Верушка подняла голос, разозлилась на что-то наконец-то! Вот сейчас, сейчас выставит его за дверь, окончательно и навсегда. И эта никчемность, этот прыщ, это ничтожество, пыль под ногами, внучкин мучитель навсегда исчезнет из их с Верой жизни.

Но нет, как говорится, ничего похожего – Вера с гордостью демонстрировала мужу успехи сына, спрашивала, не хочет ли Робик добавки, предлагала постирать ему рубашки и заискивающе спрашивала, не останется ли он на ночь.

Невыносимо. Невыносимо было все это слышать. Какое унижение, господи! Вера, Вера! Опомнись! Посмотри на себя! Во что ты превратилась, девочка? Ты вспомни, какой ты была. И все это сотворил с тобой он, этот мерзавец, это ничтожество. Опомнись, Вера, девочка моя! Разве так можно? Что ты приседаешь перед ним, что танцуешь? Любовь? Бросьте, не верю! Морок, глубокий обморок, солнечное затмение, беда. Большая беда у нас, Вера!

Спустя много лет вспоминая те месяцы, Вера и сама понимала, что это была не она. Тогда там, в Малаховке, была другая Вера.

* * *

Академотпуск заканчивался, надо было срочно придумать, с кем оставить ребенка. Перевестись на вечерний? Но каждый вопрос тянул за собой следующий. Чем оплачивать няню? Обратилась к Томке, к кому же еще. Та с сомнением качала головой – ну о чем ты думала, подруга? Бросай институт и сиди с сыном, какой у тебя выход? Или отдавай в ясли, с этим я помогу.

– Какие ясли, господи? Отдать девятимесячного младенца в ясли? – в отчаянии повторяла Вера.

А через неделю Томка привела тетю Полю. Та сто лет трудилась на рынке уборщицей и личностью была известной, даже знаковой, символом рынка. Баба хорошая, добрая, но несчастная и пьющая.

– Не боись! – отрезала Томка. – Полька запойная, уходит в штопор раз в четыре месяца, не чаще. И сама честно об этом предупреждает. Я ж говорю тебе – порядочный человек! А за пацаном будет следить четко, как надо! Под мою личную ответственность, поняла?

Вера молчала, как в ступоре. Приехали! Отдать ребенка пьющей рыночной уборщице. Но Томка, как всегда, убедила:

– Ты на учебе полдня, потом домой. Дома баба Лара, присмотрит, если чего. Да и Полька не подведет, поверь, я знаю ее как облупленную.

Делать было нечего – Вера решила попробовать. Поезд ее был семичасовой, до станции рукой подать, четыре минуты, если бегом. А без десяти семь Поля стояла как штык на пороге.

Полдня Вера сходила с ума – как там, что? Не ушла ли Полина?

Прилетела в три, а дома идеальный порядок. Полы вымыты, щи сварены, горячая пшенная каша под подушками в чугунке – преет, как объяснила Полина. Бабушка накормлена и в полном порядке, а Вадик просто счастлив. Чист, сух и сыт и улыбается во весь беззубый рот. Вера, обессилев после всего пережитого, бессильно опустилась на табуретку. Сдвинув брови, Поля сурово отчитывалась:

– Погуляли, покакали, пообедали. Белье постирано и поглажено. Иди проверяй.

Счастливая, Вера отмахнулась: какое «проверяй», какое белье? Похлебала щей, и тут сморило от морозца, сытости и нервов.

– Иди поспи, – скомандовала Поля, – а я еще посижу.

Потом Вера поняла, что домой Поля не торопилась – пьющие сын и сноха, бесконечные скандалы и разборки. И все в одной комнате – сущий ад.

Постепенно Поля вообще перестала уходить к себе, оставалась у них. И это было счастье. Горячие блины на ужин, теплое от глажки, ароматное после морозца белье. Чистота и порядок, накормленный и выгулянный Вадик, довольная бабушка. Поля – спасение, счастье! А что до денег – платили они ей сущие копейки, четверть бабушкиной пенсии. А вот «в дом» Поля возила мешками – то картошки мешок от сестры, то коробку из-под сапог, полную домашних яиц, то курицу, то кусок сала. Готовила она просто и сытно: каша, картошка, пирожки с «таком»: то с повидлом, то с капустой, а то с картошкой с грибами.