«Ну вот, – думала она. – Значит, так надо. Выходит, это судьба – если бог дает ребенка, значит, не все потеряно. Выходит, судьба нам быть вместе. А вот когда родится малыш, все у нас поправится».

Вера была твердо уверена: ее любовь все выдержит.

Новость о ребенке Роберт воспринял странно – кажется, до него и не сразу дошло.

– Как? – переспросил он. – Опять?

Вера нашла силы дурашливо рассмеяться:

– Ага, не опять, а снова! Только теперь все будет нормально. Я точно знаю.

Ходила она тяжело, но зимнюю сессию решила сдать во что бы то ни стало. А вот что будет с летней, старалась не задумываться.

Слышала, что педагоги к беременным лояльны. Ну допустим, сдаст она летнюю. А что дальше? Потом? Что будет, когда родится ребенок? А осенью четвертый курс. Ясли? На няню нет денег, это понятно. Да и просто нет денег! Ни на что. Беременной надо хорошо и калорийно питаться, тем более с ее печальным анамнезом. А уж кормящей матери – тем более.

А ребенку? Фрукты, молочная кухня? А условия? Жить здесь, в этом клоповнике? С полосатыми соседями-матрасами, от которых воняет прелым тряпьем? Господи, что же делать?

Вера чувствовала, что не радость, а тоска наполняет ее бедное сердце. Беспросветная, черная и вязкая, липкая и тягучая, как вар, тоска.

Как жить дальше, что делать? В конце концов Вера вынуждена была признаться самой себе: Роб ей не помощник и не советчик. Кажется, бабушка была права.

Но даже при том, что наступило прозрение, любовь к мужу не уменьшалась ни насколько.

Как-то раз в воскресенье, проплакав весь день – слава богу, Роберт ее слез не видел, как всегда, отсутствовал, – Вера собралась и поехала в Малаховку. Делать было нечего, потерять второго ребенка она не могла.

Позже, спустя много лет, когда жизнь ее наладилась и стала прекрасной, вспоминая те времена, Вера удивлялась одному – как она смогла выжить тогда? Как смогла устоять, не свихнуться, не сломаться, не попасть в психушку? Как она вообще осталась на этом свете? Непостижимо.

Вера топталась у калитки, не решаясь войти. Родной дом, стоявший в глубине заросшего и давно заброшенного сада, показался ей маленьким, кособоким, несчастным и всеми покинутым. Забор, когда-то крепкий, из отборных досок, поставленный, конечно, дедом Давой, накренился и облез, и от прежней его крепости, устойчивости и красоты не осталось и следа. Увидела она и облезлую, сто лет не крашенную крышу, и неметеные дорожки – все то, что когда-то казалось вечным. Дед всегда говорил: «В этом доме еще мои внуки поживут!»

Вера набралась смелости и, открыв жалобно скрипнувшую калитку, пошла по дорожке – когда-то нарядной, посыпанной яркой кирпичной крошкой, давно смытой дождями и снегом. Сейчас на ней тут и там валялся мусор, ветки, листья, шишки.

Вера шла медленно, осторожно, чтобы не оступиться, всеми силами оттягивая встречу с бабушкой. Она очень боялась: как Лара встретит ее? Не выгонит ли? Ожидать можно было всего.

«Извинюсь, – решила Вера. – Ну что мне стоит, в конце концов? Да, она была не права, но ведь и я тоже. Да, извинюсь, от меня не убудет. И, конечно, она меня простит. Как она может не простить единственную внучку, единственного родного человека? Про беременность сразу не расскажу, подожду, а то все начнется по новой. Помиримся, притремся, приживемся, и вот тогда расскажу. И напомню ее же слова – раз бог так решил, значит, так надо. Но ведь, если честно, бабушка оказалась во многом права. Нет, в этом я ей никогда не признаюсь. Ни ей, ни кому другому».

Остановилась возле крыльца, с грустью заметила, что почти развалилась, рассыпалась в труху нижняя ступенька – наверное, короеды. Но почему так подозрительно тихо, как будто в доме никто не живет?

Сердце подскочило к горлу. Что-то случилось? Господи, да она этого себе не простит!

Вера толкнула дверь и крикнула:

– Бабушка!

Никто не отозвался. В прихожей сильно пахло сердечными каплями. Пол, обычно вымытый добела, весь был в ошметьях засохшей глины, жухлых, темных листьев и прочего мусора. Когда-то яркий придверный коврик, грязный и скомканный, валялся сбоку.

Вера бросилась в бабушкину комнату, распахнула дверь.

– Здесь я, – услышала она знакомый и очень слабый голос. – Чего кричишь? Жива еще, не померла, не надейся.

В комнате было совсем темно – плотные темные шторы были задернуты наглухо.

Вера бросилась к кровати, плюхнулась на колени и уткнулась лицом в бабушкину руку.

– Прости меня, прости! Ты болеешь? Я же не знала, что ты болеешь! Почему ты не дала знать? Что с тобой, ба? Что у нас вообще происходит?

Вера целовала бабушкину руку, тыкалась лицом в одеяло, гладила бабушкины волосы, что-то бормотала, шептала, вскрикивала, умоляла простить ее, принималась целовать и захлебывалась слезами.

– Все, все, – ровным, спокойным голосом проговорила наконец бабушка. – Успокойся. Ну, Вера! Что ты устроила, а? Развела тут соплей океан. Все, Вера, все! Что выяснять? Что объяснять? Почему не дала знать? Да куда? Что я знала, куда вы ушли? Ну все, все! Хватит, ей-богу! Да что ты заладила – прости да прости! Не о чем говорить, Верочка! Ты здесь – и слава богу! Ты дома, Веруша! Со мной. Мы вместе, вдвоем, и слава богу! И хорошо, Верка, да? Вот оно, счастье! Ну ладно, я тебя не ругаю, не мучаю, все понимаю – молодость, у всех бывает. Но пережили, верно? Все ведь прошло? Значит, будем жить-поживать, да, Верушка? Главное, что ты здесь, дома, со мной. А кто не ошибается, Верочка? Таких нет! Все, все! Иди умойся и успокойся! И будем жить дальше, родная моя. Вдвоем.

Вера молча кивнула.

Выяснилось, что бабушка болела три месяца. Ослабли ноги, взбесилось давление.

– Так бы и померла, если бы не Тамарка, – усмехнулась бабушка. – Зашла как-то случайно, увидела меня и взяла под контроль: врача вызвала, продукты принесла, постирала. Забегала раз в неделю проведать. Я понимаю: времени у нее нет – дом, работа, ребенок. Какое ей дело до чужой старухи? Но нет, не бросила. Уговаривала тебя найти, говорила, что из-под земли достанет. А я: нет, не надо, не беспокой Верку. Я сама виновата, вот и расхлебываю. Сволочь я старая.

Вера удрученно молчала. Чувство вины, страшное, неистребимое, терзало и грызло: «Как я могла? Как я могла бросить одинокого старого человека? Свою родную бабушку, которая меня вырастила и, по сути, спасла?»

Молчала еще и потому, что смелости сказать всю правду не хватало.

Жалобно всхлипнула. Бабушка слабо улыбнулась:

– Да что ты, Верочка? Все в прошлом! Теперь-то все хорошо? А будет еще лучше, моя дорогая! Заживем, как в прежние времена, а, Вер? Две девицы под окном, помнишь? – Бабушка засмеялась счастливым, почти молодым смехом. – Да и дел у нас накопилось, Верушка! Ох, сколько дел! На кладбище надо идти? Надо. Почти год у наших не были, представляю, что там творится. Давка, небось, в гробу переворачивается. И Инночка тоже. Ну и этот, папаша твой. Ладно, бог с ним. Такие вот дела. – Бабушка помолчала, прикидывая. – А дом? Ты же видишь, что с домом? Все запустила. Тяжело. Тяжело, Веруша, без мужчины. Дому хозяин нужен, как твой дед. А без хозяина дом чахнет, вянет и рушится. А участок, Верушка? Больно смотреть. Ладно, бог с ними! Как-нибудь, потихоньку. И в доме приберемся, и на участке. Надо Томку спросить, у нее на рынке куча бомжей и алкашей, может, кто за бутылку и приберется.