Созерцая скучный средний план, я совершенно неожиданно увидел фигуру белуджа, едущего на верблюде по краю вади. Не знаю, кто был больше удивлен — белудж в своем мешковатом одеянии и неопрятном тюрбане или искалеченный англичанин, спокойно сидящий в пустыне. Как бы то ни было, нельзя было не воспользоваться благоприятной возможностью. Через минуту я взгромоздился на горб животного, с костылями, надежно засунутыми под подпругу, а белудж пошел впереди, ведя верблюда за повод.

Когда солнце уже заходило, мы увидели собравшихся в уединенном месте нескольких белуджей с приблизительно двадцатью верблюдами. После долгого торга на ломаном персидском, сопровождаемого жестами и проходившего в окружении надувающих пузыри и стонущих животных, я заплатил белуджам за переезд через перевал Дех Бакри. Я был так доволен тем, как счастливо нашел способ перебраться через перевал, что воздержался от вопросов относительно дела, которое понудило белуджей ехать этими уединенными тропами. На верблюдах были мешки, возможно полные зерна, но, памятуя о предупреждении Резы, я заключил, что белуджи подрабатывали контрабандой и, вероятно, везли гашиш из Хорасана к кораблям в порту Бендер-Аббаса.

Ночью температура стремительно упала и, как писал Марко Поло, холод был такой, что, «сколько бы ни было у вас одежды и меха, едва ли это поможет», и в этих обстоятельствах мой спальный мешок был сущей находкой и произвел сенсацию среди белуджей. Когда на следующее утро солнце согрело нас, верблюды поднялись и наша маленькая банда отправилась в путь медленным, размеренным шагом погонщиков. Равномерное покачивание на горбе, со сломанной ногой, торчавшей с одной стороны, было чрезвычайно беспокойным занятием, в особенности когда верблюд вдруг опускался на колени. Кренясь, я чувствовал, что могу бесславно сползти на землю в любой момент, поэтому изо всех сил цеплялся, даже тогда, когда караван останавливался, чтобы дать верблюдам пощипать кустарники, пока их владельцы, усевшись рядком, ели грубые лепешки и сыр. Последний выдавливали из бесформенного мешка, сделанного из шкуры козленка, которую не вялили, и мешок отвратительно выглядел и пах, но сыр в ужасающей жаре оставался влажным и мягким.

Новизна путешествия на верблюдах скоро приелась. Белуджи не спешили, и покрытые струпьями животные продолжали размеренно идти горделивой поступью. Движение их шей очень напоминало движение змеи, поднимающейся с земли, и мало удовольствия смотреть весь день на эту шею и на неуклюжую заднюю часть предыдущего верблюда с крысиным хвостом. Не было никаких причин завидовать такому же путешествию Марко, продолжавшемуся три с половиной года.

Весь день мы поднимались по извилистому ущелью, которое привело нас к седловине перевала Дех Бакри. На середине перевала дорога спускалась вниз через несколько ущелий в виде больших ступеней, связанных между собой узкими проходами со стенами из известняка. Дно ущелий было сухим и неровным и состояло из камней и обломков скал, оставленных стремительными потоками после ужасных гроз, приносящих в эти места влагу один раз в год. Это была угрюмая пустынная местность с чрезвычайно редкими селениями; единственными живыми душами были случайные группы кочевников, дрейфующие со своими верблюдами на север во время перехода на летние пастбища.

Вторую ночь наш маленький караван провел на дне одного из ущелий. Наш ужин составляли две курицы, которые провели день, обреченно махая крыльями и свисая с седла вниз головами. Когда наступили сумерки, кочевники сели в кружок, передавая один другому сигарету. В пламени костра, сложенного из валежника, на их ястребиных лицах перебегали тени, а за кругом света сливались во что-то темное и неопределенное горбатые силуэты отдыхающих верблюдов и колючий кустарник. К месту, где я лежал, неудобно положив на камень перед собой ногу, подошел Али, который представился начальником каравана.

— Цена за твой переезд была недостаточной, — сообщил он.

Я сразу же вспомнил эпизод в долине ассасинов, и у меня появилось неприятное предчувствие.

— Мы договорились, — был мой ответ.

— Но сейчас ты должен доплатить: я не включил в цену еду, а нам нужно купить еще кур, — без всякого выражения проговорил он.

— Сколько я должен доплатить? — спросил я.

— Триста туманов.

— Но у меня нет с собой таких денег.

— Триста туманов, — повторил Али, — или мы завтра оставим тебя одного.

Я понимал, что означает эта угроза. Со сломанной ногой и на расстоянии миль и миль от воды, я, по всей вероятности, умру от жажды прежде, нежели какой-нибудь странствующий кочевник набредет на наш бивуак. Мне следовало бы принять во внимание слова Поло относительно того, что «среди людей этих царств много жестоких и кровожадных… если купцы не вооружены надлежащим образом, и тоже не имеют луков, они убивают и ограбляют их безжалостно». Поразмыслив, я предложил Али нагнуться ко мне. Он сел на корточки рядом, и я, резко подтянувшись, схватил его за жилет и потянул к себе. Одновременно я выхватил тяжелый нож, засунутый в сапог, и приставил его ниже подбородка Али. В этом было много бравады, я мог двигаться только на одной ноге, а с другой стороны, противник превосходил меня численностью. Я, по правде говоря, имел весьма смутное представление о том, что буду делать дальше, после того как приставлю нож к шее, и мои руки тряслись от страха. Али, вероятно, полагал, что мои руки дрожат от гнева, и демонстрация силы произвела желаемый эффект. Отчасти от неожиданности, но более вероятно, в силу моей мнимой храбрости, он уступил. Последовали слова извинения, и он ушел.

Единственное, что оставалось делать, — ждать, пока положение вещей окончательно не прояснится. Если бы контрабандисты очень захотели, им до смешного легко было бы избавиться от меня. Я не спал всю ночь и был готов всякую минуту к обороне. Но не было нужды беспокоиться. Белуджи, несомненно, решили, что я сумасшедший, окончательно и бесповоротно, и оставили меня в покое. Когда мы отправились в путь, их обращение стало более любезным, что же касается Али, последний выказывал странную заботливость, принес мне мех, наполненный водой, и помог усесться в седло. Однако я в любом случае решил оставить белуджей при первой же возможности.

Такая возможность представилась, когда мы пришли в первую после перевала деревню. К этому времени белуджи уже освоились с моим присутствием, и наши отношения были вполне дружескими. Прежде чем покинуть караван, я сказал, к их очевидному облегчению, что не сообщу никому об их присутствии, и с этим спустился в деревню, чтобы найти менее рискованное средство передвижения.

Чтобы доказать, что Марко Поло шел той же дорогой, которой я ехал с караваном белуджей, мне нужны были факты. Пока ожидал в деревне подходящего транспорта, я строил самые различные предположения относительно пути, который пролегает там, «где земля изобилует минеральными источниками, излечивающими болезни кожи. А хлеб так горек, что никто не может есть его, пока не приобретет привычки. Причина того, что здешний хлеб горек — в воде». Али говорил мне, что неподалеку в горах есть серные источники, в которых кочевники купают своих верблюдов, чтобы излечить болячки, но для того, чтобы быть вполне уверенным, нужны были доказательства несомненные. Когда я сел за неизбежный ужин из маета, то есть йогурта, и нана, то есть хлеба, первый же кусок, который я откусил, явил мне с несомненностью, что я следую по пути Марко Поло. Грубая лепешка была так остра, что ее было почти невозможно проглотить, не запивая чем-нибудь. Вяжущий эффект каждого куска связывал гортань, этот хлеб был горек, как хинин, и острый долгий привкус было трудно устранить водой. Неудивительно, что Поло помнил противный хлеб высокогорного плато, который «так горек, что никто не может есть его, пока не приобретет привычки». Даже это не изменилось за столетия, отделявшие путешествие Поло от моего. Много позже я говорил о феномене горького хлеба с ученым, возглавлявшим исследования в области сельского хозяйства на юге Ирана. От специалиста я узнал, что причиной того, что хлеб горек, является не вода, как предполагал Марко, а пораженные болезнью зерна. И — во всем Иране всего один крошечный район, где найдена эта болезнь.