пальто, тонкий шарф, худой пакетик в руке. Собрался в дальнюю дорогу так, словно ему не в глушь на перекладных полсуток трястись, а налегке доскочить до соседней улицы. Он даже начал жалеть себя, одиноко вжатого в эту явно не страдающую комплексами толпу, но, заметив, что смотрят на него, как ему показалось, с усмешкой, встряхнулся, сжёг и жалость, и зависть в приступе внезапной злости:

"Обыватели – желудком живут! Что эти люди видели кроме деревни и районного городка? Поменяли сельский навоз на какое-нибудь нудное производство, вольный воздух на тухлую квартирку-скворечник, – лишь бы не пачкаться, лишь бы вода горячая сразу из крана, лишь бы не совхоз с его грязью по колено и повальным пьянством. Даже если вырвались в областные центры или столицу – всё равно это недалёкие провинциалы, люди ограниченные и приземлённые: рожают детей, чтобы растить из них таких же колбасников, каковы сами. Жратва, шмотки, машины, музыка, телевизор, мобильники последней модели… Угнаться, угнаться за рекламой, за сериальными героями, чтобы самим жить не хуже, чем по их мнению живут в Москве. Думают, что все москвичи – богатые, катаются как сыр в масле, а это по колхозным меркам и есть верх счастья. А культура им по боку! Вот и тети Раина старшая дочь Светлана давным-давно прижилась в подмосковной коммуналке, горбатится мастером на заводе – а для чего?

Как ни рядись – всё одно: тёмный провинциальный завистливый народец! Рабы скоротечной утильной моды. Плебс!"

Сам Станислав приезжал в деревню отдохнуть душой от узкого бетонного неба, от гнёта городской церемонности, многолюдия и тесноты, от электронного шума, звонков, моторов, сирен – всего того, к чему так упорно стремится, чего так глупо, завистливо жаждет сельская молодёжь. Для Станислава деревня – уголок заповедной экзотики, где отдыхает душа, где он может без страха напиться, где его встречают, как дорогого гостя, таща из погребов соленья и рубя для него лучшую уточку. Он ведь на радостях с лихвой всё окупит, снабжая гостеприимную родню продуктами, подогревая её водкой и россказнями.

– Где ж этот чёртов бак? – ворчала сама с собой Раиса Филипповна, обыскивая сени, – как сквозь землю провалился… Тьфу, Витьку будить надо – пусть ищет, ему одному и снег чистить заново, и линию идти чинить. Из Стасика чистильщик слабый. Вон как намело! Навракался москвич на мою голову. Что ж без гроша-то? Без денег – бездельник. Мы-то здесь пьём, потому и сидим в зиму голодом. А он? – Не пью, не пью… Не пьёшь – так зарабатывай! Или дома сиди, не езди по гостям. Мы-то, как весна, лето – в трудах, на огороде. Гулять некогда. Там и Светланка приедет – какая при ней пьянка? Опять Светка скажет: мам, пьёте? А я скажу: пьём, доча, но только зимой – от Покрова до Пасхи. А Стас… приехал на бобах – пусть Витьке хотя бы помогает. Может, где подкалымят вдвоём…

Станислав проснулся первым, заткнул неприятно воющий будильник, поглядел в потолок, припоминая, как его сюда занесло, оглядываясь. Буфет, диван с храпящим брательником, телевизор с неживым молчаливым экраном. На стенах фотографии, на одной, парной, – его и Витькины бабушка с дедушкой в молодости, на другой – Витькин отец с чёрной лентой в уголочке, а на комоде в рамке – тёти Раина далёкая городская внучка Наташка, с бантом, – наверно, фотографировали ещё первоклассницей.

Вздохнул, встал со скрипом с раскладушки, провожая в небыль обрывки яркого тревожного сна. Вышел в сени, и с ходу его впрягли в будничную крестьянскую канитель.

– Славка! С добрым утром! Проснулся? На, поделай пока физкультуру…

С этими словами хозяйка выдала ему три лопаты: деревянную снеговую в жестяной оковке, штык и совок.

А снилось ему давнее время: осенняя Муромка, сборы на охоту, сам он – шестнадцатилетний наивный Стасик, и молодой, тридцатник еще не стукнул, Витька – как раз в тот год, когда Раиса Филипповна расстроила сыну помолвку – не понравилось будущей свекрови, что невеста, учительница из соседнего села, носит очки: "Слепая!"

Всё тот же дом, только покрепче, повыше в притолоках и посвежее краской. И рядом в линейку – курятник, погребец, мастерская и собачья будка, огороженная железной сеткой. Витькиного гончака, жившего у них в вольере, кликали Плакуном. Русских гончих водили в Муромке издавна и называли традиционно из привычного охотничьего именника – призывая щенкам в голоса музыкальность, диапазон, красивый тембр. Порой по заячьим следам шли целые симфонические оркестры из Певок, Будил, Баянов и Свирелей с Рыдалами.

Была середина октября, Покров, а ни намёка на снег – тепло, и трава на пастбищах, хоть и съедена скотиной почти под корень, но зеленая – ещё пасли стадо, и Витькин отец говорил, что это беда: охота открыта, а коров пасут. Плакуну шло второе поле, наспех нагнали его на лису – не ровен час, сколется кобель с лисьего следа на коровий, полюбит гонять рогатых, – всё, пропали тогда труды и, считай, загублена собака. Если только ехать за вторые посадки, там поля который год под паром и туда стадо не водят.

На заре, после того как Раиса Филипповна выдоила утрешник и проводила корову со двора, кобеля выпустили из неволи: "Эк, распелся-то – в избе стекла гудят!" Пёс в благодарность умолк, завилял обрубком, встаёт на задние лапы и лижется. Щенком он когда-то взбежал играть на поленницу, всю развалил, и падающими дровами перешибло озорнику в двух местах хвост. Пришлось отсечь больше половины, чтобы увечный, болтающийся, как монтировка, "гон" не мешал потом на охоте.

– Без "гона" выжлец – не выжлец. Ни по ладам, ни по породе… – говорил Серёга Чижик, хоть и конюх, но мужик из "мудрецов" – любитель охотиться по книжкам – начитаются и только мешают потом в поле своей наукой.

– Зато вязкий, и не врёт. Как услышишь его – значит, точно, по зверю идёт, а не по соседской шавке. И след не бросает. – авансом нахваливал молодого бесхвостого кобеля Витька, – А что без "гона" – не беда. Нам на выставках медали не получать, нам по зверю работать.

Витькиного отца прозвали Бурундучком – за малый рост, тугие щёки и хозяйскую, до скупого, ухватистость. Собак он одобрял только дельных, добычливых и доходных – не для красоты, а чтобы после каждой охоты ломился от свежей зайчатины холодильник, чтобы весь чулан был завешан вывернутыми мездрой наружу лисьими да заячьими шкурками. И Плакуна Витькиного оценил: как раз собака из правильных, если не испортить. Кобель в то утро спозаранку почуял сборы на зверя – видно,