В этот раз Сережа Чижов, по-уличному звавшийся Чижиком, понадобился как извозчик. За пару дней до охоты вечерком под литровочку тепло и весело договорились, и вот, как и было условлено, пригнал подводу. Кобыле кинули охапку сена. Дёргая ресницами, она жевала с земли; иногда, медленно переступая, потягивала за собой телегу, и та скрипела осями почти в унисон собачьей песне.

Чижик в синей телогрейке сидел на доске, кинутой поверх тележных бортов, и ждал, пока все соберутся. В дом не шёл, цедил цигарку.

– Сережа, выпил бы чаю или кислого молока… – Раиса Филипповна семенила домой по рыжей, выщипанной за лето гусями и утоптанной калошами мураве.

– Не-е, спасибо, тёть Рая. Что-то вы сегодня поздно Звёздочку погнали… Не иначе, долго доили? Нельзя долго доить – скисает ведь, пока доишь…

– Эк сказанул! Чай, в ночь подмораживает, не лето уже… Куда на мороз выгонять – замерзнет ведь… Обождать надо. Последние деньки выгоняем. Потом трава под снег уйдёт. Деловой какой…

Хмыкнув, она поджала губы и скрылась в сенях. Выпущенный из вольера Плакун сунулся было вслед, но в дом его, чертыхнувшись, не пустил Витька:

– Куда пшёл? Эт-ть отседва… Жрать после охоты будешь… Мам, чё Сережке парного не налила?

Филипповна отвечала вполголоса скороговоркой:

– Дак – тебе кружку, Стасику кружку, отец сейчас приедет – ему… И Сережке вашему лить? Каждому налей – а на продажу, а на творог? А на сметану? Пусть вечером приходит по молоко, когда много надоено, а то вечерами вы все из-под бешеной коровки пьёте… Ишь, привыкли…

Вышли к калитке вглядеться в левый конец улицы. Никого там нет – словно вымерло. Хотя минут десять назад видно было, как, проводив коров в общий стадный поток на грейдер, торопливо расходятся деды и бабы по домам – зоревать. В нетерпении метаясь от калитки к порожку и обратно, ждали Витькиного отца – должен был вернуться с ночной смены – работал сторожем. Чижик сказывал, что за вторыми посадками в скирдах мышкует лиса, и, видно, там она не одна. Вдоль забора, обивая остатком хвоста малиновую лозу и звучно попадая иной раз по штакетнику, лазил Плакун.

– Где ж это отца носит-то… – Раиса Филипповна нервничала.

– Сам не пойму… – Витька вдруг забеспокоился…

Тревожно стало и Стасу.

Наконец, пелену тихого утра дымным рокотом вспорол мотоцикл с коляской – съехал в их сторону, перевалил через рытвины и напоследок наполнив улицу рёвом и едким синим облаком, остановился и заглох. Плакун почему-то оказался уже в мотоциклетной люльке и голосом пророчил печальные перемены, а в седле за рулём в модной байкерской косухе восседала Стасова жена…

…Надрывался будильник.

В яви, случившейся давным-давно, Бурундучкова мотоцикла так и не дождались – на охоту уехали на подводе. Плакуна заморочил духмяный след чьей-то течной суки – увёл пса так далеко, что частый всхлипывающий лай перестали уже слышать, и прошёл ещё час, прежде чем собака вернулась на звук Витькиного рожка. Стас чуть позже подстрелил зайца, который, кувыркнувшись, затаился в траве и истошно кричал, отчего всем стало не по себе. Чижик второпях, словно в каком-то мистическом испуге, дострелил подранка и, пока возвращались, больше никто не проронил ни слова.

В деревне выяснилось, что Витькин отец разбился в то утро в аварии, столкнувшись с цементовозом.

Не хотел он чистить снег, устал быстро, взопрел и, замерзнув, покидав инвентарь, пошел в избу – греться к газу. Раиса Филипповна выгнула губы в тонкую недовольную полоску, глазами с племянником не встречалась и если смотрела в его сторону, то словно сквозь – куда-то в прошлогоднюю даль, манившую её весёлыми зелёными бумажками. А ведь заветную сотенную в тот предпоследний приезд к тётке, когда на запах московского гостя сбрелось много непутёвой родни, у него украли. И долго все играли в дознавателей, и Раиса Филипповна совестилась и сердилась, обыскивая спитых одноногих дядюшек, дурковатую золовку с гулящими дочерьми, сыновей первой жены покойного мужа, и даже Виктора тряся за грудки.

– Как сестре в глаза буду смотреть?!

– Да ничего, тётя Рая, ещё заработаю…

Сколько он их поил, кормил и баловал деньгами в желании купить их, как цыганский ансамбль! Грелся в лучах их поддельной суетливой радости, показного уважения, порой подобострастия, пока деньги не заканчивались и не приходило осознание, что всё – иллюзия, что в его лице на самом деле оказывают почести его маме и уважают именно её – за то, что не побоялась уехать из их болота, за то, что теперь грамотная, богатая, столичная. Кто ему теперь эти восхваляющие кормящую ладонь люди? По крови – родня, по рюмке – ровня, а по духовным запросам, по томлению души?

Станислав – просто сын сильной матери, которая рванулась из трескучих пут сельского быта в лучший университет страны, не жила – летела ракетой ввысь, вместе с Гагариным и поколением шестидесятников. У мамы была настоящая мечта! Она осуществила её – выучилась, дала образование сыну – такое, что со своим французским он был бы переводчиком нарасхват, журналистом, дипломатом, крупным бизнесменом, мог бы жить в сердце Европы, если бы захотел.

Но он валял дурака, искал себя и, так и не найдя, на годы застыл в скромной должности клерка, пишущего письма в заокеанский Квебек поставшикам куриных ножек. Он лишний. Ему бы интеллигентно спиться, пополнив ряды фартовых арбатских пьяниц, но интеллигентно не выйдет, потому что даже для этого нужно иметь связи, накопленные поколениями, потомственную "породу" и наследное жильё внутри Садового кольца. А он, начни пить всерьёз, рухнет сразу на самое дно – вокзал будет его домом, и то ненадолго – не вынесет он вокзала, ляжет под поезд от презрения к себе в этом новом качестве…

Пропади он пропадом этот снег, заваливший всю Муромку с её окрестностями! Если и найдёт, накалымит, займёт или, слёзно покаявшись по межгороду, выпросит у матери телеграфным переводом денег на обратный билет, куда он поедет? Мама предупреждала, что женитьба его закончится большими убытками. Сколько было ссор из-за его избранницы! Что ж, накаркала мама – развод состоялся, а квартира, подаренная когда-то молодым на свадьбу, только что уплыла – по решению суда под самый Новый год…

И как же надоели ему куриные ножки!

В раздумьях Стас не заметил, что за Витькой пришли: мордатые здоровые электрики с участка – мужики при деле, в робах поверх телогреек. Если и не трезвы, то хмель угадаешь лишь по слезящимся