— Талас, — честно ответил я. — Четыре года назад.

— У-у-у, куда тебя занесло, — дружно запели ветераны. — М-да, веселенькое было дельце. Ты вот спроси сегодня у них там, в империи («у них?» — в очередной раз отметил я), — а что было у Таласа. Думаешь, скажут? Они и слова такого не слышали. О нас если говорят, то только о победах, да и то два слова…

— Да какое там дельце, — проговорил я, чуть раскачиваясь и прислушиваясь к приятному гудению в голове. — Битвы и не было. Утром — в строй, и ждешь. И вот у горизонта пыль до неба, и облаком катит тебе в глаза. Показываются из пыли всадники, с визгом пускают стрелы, крутят кривыми клинками. Всматриваешься в пыль. И видишь, что вроде они исчезли. Только разведчики их так и носятся прямо по нашим рядам, да еще в наших мундирах, — добавил я не без удовольствия. — И так стоишь до заката. Битвы нет. А стрелы летят, люди падают. Где противник, сколько его — непонятно, авось генералы знают. Да только вряд ли. И вот на второй день становишься в строй — и снова тучи пыли, снова ветер в глаза, и снова ничего. Ноги гудят. Глаза нечем промыть. А битвы нет. И третий день. И четвертый. А на пятый в просветах между пылью видишь, что конница карлуков, которая была слева, куда-то делась. И там пустота. Но это еще бывает, а вот когда видишь эту же конницу на возвышении и совсем с другой стороны, лицом к тебе — вот тут становится нехорошо. Дальше снова пыль, конница карлуков вроде бы качнулась вперед, к нам, ряды наши начинают двигаться, двигаться, и все бегут, и все быстрее — вот когда самое веселое и начинается. Кошмар. Но… я как-то вот живу…

Ветераны на ковре вокруг меня шумно вздыхали и понимающе кивали, а я, полуприкрыв глаза, улыбался сам себе.

Если бы командующий имперской армией Гао Сяньчжи знал, что его тридцатипятитысячному войску противостоят всего-то тысяч шесть-семь «черных халатов», наскоро собранных новым наместником Согда… Грозная армия из Дамаска, последняя и несбывшаяся надежда свергнутого дома Омейядов, к этому моменту была уже полностью деморализована, офицеры ее оттеснены с придворных и армейских постов. А на что годится новая армия, верна ли она ему — новый халиф еще не знал, как не знал, сколько продержится его власть.

Тем выше оценил новый халиф полученный от нас подарок — одиннадцать тысяч пеших и конных самаркандцев. И моих разведчиков. Но даже и этого было бы недостаточно для того, чтобы победить.

Победу наместнику халифа принесла конница карлуков, первые четыре дня битвы недвижимо стоявшая на поле боя на стороне империи.

Карлукский ябгу сначала смотрел на меня краем глаза — подумаешь, имперский офицер-посыльный от его союзника Гао, в пыльном красном мундире. Может и подождать. А я молча рассматривал его шелковистые волосы, веером лежавшие на плечах, и редкий тохаристанский шелк его тяжелого халата.

А потом сделал то, чего ни один природный ханец не допустил бы, — для человека из народа хань оказаться с непокрытой головой было верхом непристойности.

Я снял шлем. И мои, тогда еще длинные, тюркские волосы тоже разлетелись по плечам.

Ябгу лениво повернул голову, сначала оценил во мне соотечественника, — а потом глаза его встретились с моими и начали удивленно расширяться.

Он очень хорошо знал, кто такой Нанидат Маниах. И знал, что в лагере имперской армии этот человек находиться никак не мог. Но я был здесь, перед ним.

И, глядя только что взошедшему на трон юноше в глаза, я сказал:

— Самарканд ждет вас в гости, властитель. Когда найдется время. А пока что я привез вам письмо от сестры.

Сестра ябгу, уже месяц наслаждавшаяся положением гостьи моей семьи (и лучшей едой, и банями, и музыкой, и редчайшими — на выбор — шелками из наших хранилищ), хорошо понимала, что делает. Она напоминала брату, что нет такого кагана или ябгу, которому стоило бы навсегда поссориться со «страной воды», Согдом. И потому, что для человека Великой Степи «водяные города» — это вечная мечта об удовольствиях, от теплой ванны до горячего тела зеленоглазой танцовщицы. И потому, что карлуки, чьи земли были зажаты между империей и Согдом, жили тем, что облагали караваны данью. А для этого караваны должны были как минимум идти через их территории. Если же границы империи будут отодвинуты слишком далеко на запад, то карлукам будет попросту не с чего брать дань — караваны пойдут уже по землям империи, а карлуки, оттесненные от Пути на север, окажутся всеми забыты. И сестра в своем письме мягко напоминала новому властителю именно об этом, даже не намекая на свое положение добровольной заложницы.

Ябгу очень быстро понял, кто и зачем приехал к нему в ставку, но ему, только-только осваивавшему подушки своего трона, еще предстояло понять все прочие особенности ситуации. Не в последнюю очередь то, на что годится его нынешний союзник Гао Сяньчжи, если через имперские боевые порядки свободно скачут туда-сюда разведчики некоего Маниаха из торгового дома Маниаха, да еще и он сам.

Молодой предводитель карлуков очень медленно, но верно осознавал, что, может быть, оказался не совсем на той стороне, на которой следовало.

Висела тяжелая пауза.

— Если властитель позволит, я заверну за ответом… ну, хотя бы завтра, — прервал я эту паузу. — Хотя можно и по-другому. Когда вся эта глупость закончится, может быть, вы просто пожалуете к нам в Самарканд. В качестве дорогого гостя.

Юноша благодарно махнул рукой, отпуская меня.

То был четвертый день изнурительной битвы, которую каждая сторона смертельно боялась начинать всерьез. На пятый день все изменилось.

Огромный груз лежал в эти сутки на плечах юноши. Куда качнуться? В сторону империи — и завоевывать для нее мечами тюркских воинов прекрасный Согд? Или в сторону халифата, владеющего Согдом, халифата, чьи властители так далеко отсюда?

В итоге этих размышлений ночью перед пятым — и последним — днем битвы ябгу снял свой лагерь и аккуратно поместил его между имперским и нашим — лицом к покинутым союзникам.

Великая Степь сказала свое слово — сказала его молча и неподвижно.

До сих пор не знаю точно, бросил ли в тот день ябгу свою кавалерию в бой. Или кто-то из его командиров приказал какой-нибудь конной линии чуть подвинуться вперед на поле.

Но когда утром пятого дня имперская армия увидела это движение конной стены сквозь пыль, солдаты Гао Сяньчжи побежали при первом же паническом крике, который всегда раздается в таких случаях: «обошли», «отрезали» или еще что-нибудь подобное.

А бегущие — гибнут.

— А император в итоге простит, — таковы были мои прощальные слова, обращенные к ябгу. И я, кстати, оказался прав. Императору хватало забот с восточными тюрками — киданями на другой границе, где я находился сейчас, через четыре года после битвы у Таласа. Слишком долго обижаться еще и на западных тюрок ему было невыгодно, тем более что на том же тюркском западе возникла новая сила — уйгуры. Лучше было обидеться на собственного полководца Гао Сяньчжи за его авантюру.

Оставалось надеяться, что господин Чжоу никогда не узнает всего о моих конных прогулках по полю боя у реки Талас. Достаточно и того, что он вообще знает, что я там был. А он — он бессильно наблюдал за нашими несущимися фигурками в имперских мундирах и тщетно посылал своих разведчиков на перехват. Четыре года назад. Как давно!