Им говорили, что Фюрстенберг недалеко. Это неясное направление, которое не позволяет что-то определить. Вокруг все настолько белое, что они прищуривают глаза. По обе стороны от телеги белоснежные поля, словно причесанные гребнем: под снегом видны борозды. По обочинам дороги – кусты, покрытые инеем. На горизонте едва видимые деревья, они почти растворились в небе. Там и сям посреди поля торчат, пробив лед, пучки тростника. Пошел снег, широкие, словно перья, хлопья цепляются за ресницы, волосы, посыпают одежду, и они сливаются с пейзажем. Вокруг ни звука, кроме стука копыт и ровного дыхания коня. Да еще время от времени нарушает тишину харканье извозчика.

Теперь они смотрят друг на друга, они изучают друг друга. Мила рассматривает треугольники, пришитые на рукавах: красные треугольники – все политические заключенные. Одна француженка, одна бельгийка, две польки. Лагерь исчез из виду, извозчик – это не эсэсовец. Нет никакой угрозы, ни резиновых палок, ни плети, ни оскорблений, ни Strafblock, старик ни о чем их не расспрашивает. Повсюду ослепительная белизна, без всяких границ: нет ни колючей проволоки, ни смотровых башен, ни ворот. Они могли бы спрыгнуть в снег со своими детьми, ноги тихо ступили бы на землю, и белизна их сразу бы поглотила. Но никто из них не прыгает, никто не убегает, они даже не двигаются – зима удерживает их в телеге надежнее, чем любой эсэсовский патруль. В первую очередь им мешает совершить это привычка к неподвижности и послушанию. Никто из них не говорит, не думает даже пошевелиться, они выдрессированы ждать и молчать. Мила смотрит на видимый конец дороги, далеко впереди ее края сходятся, образуя очень вытянутый треугольник. На данный момент вид свободного пространства вызывает лишь головокружение.

Иногда внезапно появляются дома, с белыми крышами, с белым дымом из трубы, они становятся видны только тогда, когда с ними равняется телега, а затем растворяются, как короткий мираж. Нужно укутать Сашу-Джеймса, спрятать его от мягкого ледяного снега, подуть ему на лицо, разморозить маленькие ноздри, тонкий рот, словно нарисованный кисточкой, шелковые веки. Дорога не прекращается, прямая и мрачная, она постоянно отодвигает вершину треугольника, где сходятся ее края. Дорога пуста, вся растительность пожухла. Ни единого зверя, ни единой птицы. Ни человека. Ни мычания, ни журчания воды, ни человеческого крика. Ни хлопанья дверей, ни скрипа калитки, ни шума крыльев мельницы. Ничего. Они пересекают мертвую землю, свободный корабль рассекает акваторию. Есть ли где-то место, где готовят суп? Где звонит колокол? Безжизненная белая страна. Женщины могли бы поговорить, но еще слишком рано. Сначала нужно по-настоящему покинуть лагерь, содрать его с себя, избавиться от его норм и правил, освободиться от него километр за километром, почувствовать пространство, расстояние. Проститься с женщинами, которые остались там. С подругами, сестрами, матерями, которых они, вероятнее всего, уже больше никогда не увидят, уезжать было очень больно. Подумать о Мари-Поль. О Луизе. О Сабине. О Терезе, отсутствие которой кажется просто временным, которую она не поцеловала на прощание и которая осталась в плену у блока, у стен Равенсбрюка, где газовая камера пожирает тела, истерзанные голодом и болезнями. «Тереза, сестра моя, любовь моя, мать моя, подруга моя, добрая моя, милая моя, моя спутница, между нами бесконечные снежные просторы».

Извозчик лениво погоняет коня, и он пыхтит, это, без сомнения, старый конь. Он идет рысью, шоры сужают его обзор, и все, что он видит, – это покрытую льдом дорогу. Извозчика укачивает, и его голова склоняется к груди. И тогда одна женщина начинает смеяться, указывая на него подбородком. И все подхватывают ее смех: полумертвый извозчик везет их в никуда. Но конь продолжает идти вперед, везя свой груз живых и одного полумертвого. А когда он останавливается и фыркает перед одним из дворов, извозчик просыпается, протирает глаза и гладит коня по черному крупу: «Dankeschön schwarzer Prinz»[99]. Он ставит ноги на землю и подает женщинам руку, спуская их по одной с телеги, потом сплевывает, садится в телегу и уезжает в обратном направлении.

Двор покрыт льдом. Перед ними большое здание из кирпича и дерева, за которым скрыты остальные строения. Позади них – поля. Там мужчина разбивает киркой лед. Он замечает женщин и, покачивая киркой, направляется к ним. На нем штаны в сине-белую полоску. Башмаки на деревянной подошве, рубашка тоже в сине-белую полоску, черная куртка и колпак. Колпак… Мила пристально смотрит на колпак, она не видела такого всю зиму. Когда мужчина подходит ближе, его улыбка исчезает. Он издалека увидел женщин, возможно, они возбудили в нем желание. Но теперь он четко видит заключенных из Равенсбрюка. Мила смотрит, как он подходит. Увеличивается в размере. Она видит его полные, покрытые бородой щеки. Розовые скулы. Красные губы, которые ели красное мясо. Тело заполняет одежду, это настоящее живое тело. Она вспоминает мужчин из колонны, которую она видела у озера позади лагеря. Их тела были такими некрасивыми, такими хрупкими, что ей хотелось пришить пуговицы им на рубашку, чтобы они не замерзли, приложить к их лбам руки и согреть их. Мужчина с киркой – сильный. В добром здравии.

– Здравствуйте! Мне сказали, среди вас есть француженки?

«У него сильный акцент, южный, – определяет про себя Мила. – Марсельский или что-то в этом роде».

– Да, – говорит Мила, – есть француженки.

– Женщины… Женщины на ферме! Теперь все изменится! Здесь есть коровы и козы. А я – Пьер. А это что? – говорит он, показывая на сверток у Милы в руках.

– Ребенок, – говорит Мила.

– Что? Дети, здесь? Да откуда вы приехали?

– Из Равенсбрюка.

– Не знаю такого. Дети… Ладно, мне сказали дождаться вас и показать вам, где будете ночевать.

– Военнопленный? – спрашивает другая француженка.

– Да, и здесь нас много. Ну, я вас быстро провожу, а то мне нужно очистить всю дорогу этой гребаной киркой.

Они двигаются в линию tsu fünft, держа детей на руках, идут в один ряд за французским военнопленным, который через каждые три шага оглядывается, чтобы убедиться, что они за ним следуют.

– Вы хоть не добровольно?

– Добровольно что?

– Добровольно работаете на Германию?

Мила останавливается, остальные женщины тоже. Она показывает рукав с нашитым красным треугольником.

– Мы – политические заключенные. Все.

– В самом деле? Мы живем там, напротив, в большом доме.

Военнопленный идет быстрым шагом и насвистывает, затем опять оборачивается:

– А что это вы идете все в одну линию?

Tsu fünft, он не может этого понять. Женщины переглядываются, Мила переводит: «Wir gehen tsu fünft!»[100] И польки смеются.

– А малыши… – говорит он. – Откуда они взялись?