люди дают. Родня плохого не посоветует. Еще будешь спасибо говорить и в землю кланяться». Подвели к Сандро тощего, бледного как смерть паренька. «Вот, – сказали, – доказательство, что соль работает, что соль хороший продукт». Спросили паренька: «Мамку продашь? А папку? А бабушку?» Тот кивнул, трясясь. «А сапог будешь целовать? Целуй сапог!» Тот поцеловал. «Видишь, Сандро, так работает соль. Они не мрут сразу как на «хмуром», но живут. Без рук, без ног, без титек продолжают жить и еще соли хотят. За соль бабушку продадут. Понял? Нн-а, – кинули пареньку целлофановый сверток, как собаке кость. – Кури, вдыхай эликсир! Благодари дядю, не забывай, что обещал». Сандро посмотрел на этот спектакль и согласился: «Прошу меня извинить за дерзость. Истинно говорят: за старшими мудрость, за младшими бестолковая маета. Беру соль!»

Костик на полных парах влетел в соляные сети Сандро, когда ему было 18. Он пошел тогда в техникум, радовался, что дали отсрочку от армии, и в техникуме же впервые попробовал порошок. «Кокаин!» – модно презентовал ему смесь, купленную у Сандро, однокурсник, и Костик прельстился. Он читал про кокаин в книжках и смотрел в фильмах. Кокаин представлялся ему атрибутом жизни, какой у него самого никогда не будет. Пальмы и кабриолеты и красивые женщины в черных очках – что-то такое вылезало за экзотическим, волнующим словом. И вот, надо же! В мужском туалете техникума, на стенах которого многие годы студенты изощрялись в написании непристойностей, где в умывальниках плавали окурки и вечно засорялись бачки, кокаин вдруг явился перед Костиком.

Опытный человек распознал бы сразу, что нет ничего общего между кокаином и желтовато-грязной мукой, которую рассыпали и сбивали в дорожки на подоконнике, отглаженном сотнями студенческих задниц. Но дело-то как раз в том, что Костик был человеком неопытным. Не отпугнули его ни резкий химический запах, ни мерзкий вид «кокаина». А только бухало в висках радостное чувство: «Вот и я! И я приобщусь! Теперь все узнаю! Теперь мы в братстве!» Дерево подоконника пахло мочой, когда Костик наклонялся сделать свой первый вдох соли. За окном рыдал по его пропащей судьбе апрель. Голые пики деревьев тыкались в небо. Из дыр, проделанных ими, сыпало мукой – точно такой же, что лежала сейчас перед ним. Муку месили ноги прохожих, разносили по домам и квартирам. Клейкая серая каша поселялась всюду.

Спустя два года не было уже ни техникума, ни однокурсника, который утоп в мертвом соляном море Сандро. У Костика гнили десны, выпала половина зубов. Кожа сделалась измятая, старческая, пошла струпьями. День и ночь он ходил в облаке белой перхоти, весь шелушился и почесывался. Былая одежда висела на нем мешком. Костик исхудал страшно, только глаза его блестели из глубоких черных впадин: ныли кости, с мочой выходили сгустки крови, несколько раз он терял сознание прямо на улице. Не осталось и иллюзий о том, что за порошок он втянул себе в нос тем апрельским днем в техникуме. Меф, мяу, пипка, сопля, тыдыщ, быстрый – так называли смеси, которые вез в город Сандро. Никто не знал точно, из чего их делают. Говорили, что изначальное сырье порошков – соли для ванн, но потом с солями еще что-то мутят в цыганском пересыльном котле в Арзамасе. Мутят что-то такое, от чего людей выворачивает наизнанку и от них на ходу отваливаются куски.

Богобоязненная мама Костика плакала и молилась иконе Святого Серафима, покровителя здешних мест. Но святой оставался безучастным к ее молитвам. Костик худел, злобился и нес из дома все, что плохо лежит. «Сыночка, – мать ползла за ним на коленях, пока Костик тащил телевизор и скудное мамкино золото к замку Сандро. – Сыночка, не ходи туда больше. Там дьявол, дьявол!» Костик стряхивал мать с ноги, шел, сгорбившись – телевизор старый, тяжелый, рвал сухожилия. Благо в раздаточном окне Сандро принимали не только деньгами. Выходил один из родни цыгана, брезгливо осматривал нанесенное добро, пихал носком сапога телевизор: «Это не пойдет. Старый». Мял пальцами и пробовал на зуб золотишко. Костик помнил еще, как дарил эти украшения маме отец – выкраивал из зарплаты, раз в год под руку торжественно вел ее к ювелиру, осматривал витрину, прицениваясь. Что он мог купить ей тогда, бедный заводской работяга? Ювелир обходился с отцом как с надоедливой мухой, унижал его, фыркал через полные губы: «Это не по вашим средствам. Это элитной пробы», щеголял словами «элитный», «эксклюзивный», «вип», этими экскрементами языка. В конце концов, отец находил то, что ему по карману. Выуживал из золотой горы ювелира тонкую цепочку или сережки с недорогими камнями, примерял их к маминой шее, лицу; та вспыхивала, стесняясь внимания. Потом они шли обратно, и вся улица глазела на них. Украшения – даром что самые дешевые – блестели ярче самых ярких звезд.

Отец сгинул раньше срока. Его убило на заводе, неожиданно, никто не понял, как это произошло. Вроде какая-то болванка сорвалась со станка, на котором он работал, и шибанула его в голову. «Скоропостижно», – сказал начальник отца на похоронах. Его место в сердце мамы занял Бог. Вместе с ним в их квартире во множестве поселились лампадки, календари с молитвами по 50 рублей штука и новодельные иконы неизвестных иконописцев. Костик и их пробовал снести к цыганам, да те колупнули лак, поскребли деревяшку и отправили его восвояси. Лик блаженной Матроны Московской с тщательно выписанными закрытыми глазами, образ юродивой Ксении Петербургской – художник в обход канона особое внимание сосредоточил на прорисовке рваных башмаков ее – не впечатлили цыган. Они вынесли вердикт: «Этим лохов корми».

Мать и сама вскоре устроилась работать в церковную лавку. Пропадала там целыми днями, обзавелась компанией угрюмых недобрых женщин – таких же, какой стала сама. Иногда эти женщины появлялись у них дома. Они пили чаи, смакуя, словно пряники, подробности прошлых страданий. Когда Костик попадался им на глаза, женщины быстро-быстро шевелили губами: творили молитву, вымаливали Костика из пут зла. Губы их были как куриные гузки, сухие и жесткие.

Изредка появлялась в квартире старшая сестра Костика, Катька. Мать жалилась ей: «Все из дому вынес. Пенсию свою прячу у богомолиц или в лавке, потому что и ее унесет. Вчера подступался ко мне, кричал, что порежет вены, если не дам денег». Катька хмурила брови, слушала и однажды не выдержала, узнав, что брат продал цыганам материны нехитрые драгоценности. Ворвавшись к Костику, оттаскала его за волосья и махнула кулаком по лицу, неожиданно сильно и больно – разбила брату нос в кровь. Кричала: «Это же память от отца