кто-то по старинке отматывал со штанин ремень, принесенный еще из Советской армии, с большой бляхой – засадишь таким, и будет человек всю жизнь ходить со звездой во лбу. Запалили факелы, вымочив паклю в масле. Неровной, перекатывающейся гурьбой пошли – не пошли даже, а поплыли: черная руда, мясо и кость.

Костик, сидевший у ворот цыгана, дрожащий на вечном отходняке, сначала решил: понаехали какие-то знакомые Сандро. Может, свадьба у них или похороны. Лучше бы похороны, подумал про себя. Но потом увидел лица – красные в отсветах пламени. Увидел окурки в расщелинах ртов, ботинки, ватники, кепки, зло и лихо сдвинутые набок. «ТЭЦовские! – догадался он не то удивленно, не то радостно. – Идут валить цыгана!» И сразу вслед за этим окатило волной страха: «А не перетопчут ли и его за компанию? Не вкрутят каблуками в грязь?»

Отношение рабочих к жертвам соляной торговли Сандро было неоднозначным. Некоторые жалели их, иногда помогали, кто чем мог. Костик и сам оказывался объектом этой нечаянной спонтанной доброты. Ему, сидевшему у забора, отдали однажды старую куртку, чтобы не замерз, а в другой раз принесли пакет молока и батон хлеба. Но сердобольных было меньшинство, которое к тому же постоянно убывало. Виной тому становились сами зависимые, которые смотрели на все сквозь призму своего порошка, не различая худого и доброго. Один такой обокрал женщину, пустившую его в дом обогреться: вернулся с ее вещами к замку Сандро – продавать. Другой напал на прохожего, шедшего со смены. Прохожий отбился, но слава о публике, которая ходит к цыгану, заставляла большинство рабочих скрипеть челюстями. Их дети тоже были там, у проклятого особняка, и стирали родительские сердца в пыль, но все же они были свои. Все обитатели ТЭЦовских бараков знали их в лицо, помнили их бесштанное детство, их паровозики и песочные куличи, в то время как остальные, приходящие, виделись им отребьем и днищем – и нередко именно на «пришлых» взваливали вину за ошибки своих детей. Называли таких недобро «мажорами», «городскими». Хотя и город-то был один: просто ТЭЦ со своими избушками на курьих ножках выросла на окраине его и отгородилась жидким леском и узкоколейкой.

Костик знал про отношение рабочих к таким, как он, а потому испугался. Поджал ноги, вдавился в землю – авось пронесет и река человеческой ртути обогнет его своим руслом. Однако раскатистый бас над ухом заставил вздрогнуть:

– Это что тут у нас, ребята? – И в следующий миг рука неизвестного мужичищи встряхнула его за холку, как щенка.

В лицо Костику посветили. Он зажмурился, согнулся, получил тычок в живот.

– Кто такой будешь? Из цыган?

– Я свой, ребята, русский. Не бейте, – заскулил Костик, закрывая лицо руками.

– Знаю я его, – сказали в толпе. – Он за солью ходит. Сидит здесь целыми днями, а дружки Сандро об него ноги вытирают. Он вроде шута у них.

Из толпы выступил сухощавый парень немногим старше самого Костика. Глаза его полыхали веселой злобой, из-под кепки вился белесый чуб.

– Продался цыганью? Чего рожу закрыл?

Он сплюнул, оглядел Костика с головы до ног, как бы прицениваясь, а затем без замаха тяжело двинул его кулаком в скулу. Костик охнул, ноги его подогнулись. Его держали, не дали упасть на землю, такую спасительную. Лечь бы, зарыться в нее носом и представить, что ничего этого не существует – ни рабочих, ни цыгана-паука, ни мамки-богомолицы, ни его самого. Прорасти бы в почву да и выскочить на поверхность где-нибудь на окраине леса: белой березкой, нежной, клейкой от соков.

Из рядов выскочил еще парень, румяный, с разлету пнул Костика сапогом. В груди хрустнуло, вероятно, сломалось ребро: Костик хотел вдохнуть и не смог. Сейчас будут убивать, с ужасом подумал он и заплакал, как в детстве, горючими слезами-градинами, вздевая руки к небу:

– Не губите, родные, Христом Богом прошу!

– Христа вспомнил. Чего раньше не вспоминал?

– Какие мы тебе «родные»? – рыкнули в ответ.

Посыпались еще удары, белесый и румяный старались вовсю. Костик вывернулся, попытался было бежать, но его толкнули в спину, замесили ногами. Кровь летела хлопьями, красиво расплескиваясь в воздухе; оскаленное лицо белесого маячило перед Костиком как луна.

Расправу прекратили старшие рабочие. Вклинился полный, обритый налысо мужик в ватнике, отпихнул избивавших. Гаркнул:

– Угомонись, молодежь! Человека пустите в расход ни за что!

В запале белесый брыкнулся и на него, растопырив пятерню:

– Уйди, Федотов! Покалечу! Не человек он – подстилка, жалеть не надо!

За Федотова встали другие старшие. Придавили белесого, скрутили ему руки, сдавили шею в захвате. Белесый рычал, тек пеной, словно необъезженный конь, но ничего не мог поделать с коллективной силищей.

– Тю, Васька, бешеный черт, – успокаивали его. Полный Федотов влепил Ваське пощечину: отеческую, вразумляющую, чтобы тот знал субординацию и не имел привычки переть на старших. – В другой раз не мельтеши, Вася. Имей достоинство.

Костика встряхнули, подняли на ноги. Он всхлипывал и утирался рукавом. Из его носа, повернутого набок, тянулась до земли красная сопля со сгустками, похожая на гитарную струну.

– Живой? – поинтересовался Федотов. Костик увидел черный мех его груди, проросший сквозь распахнутый ватник. – Ну говори тогда: у себя цыган? В замке?

– Не знаю я. Два дня уже не видел его, – проплакал Костик.

– А не знаешь, сейчас еще огребешь! – рванулся из-за спин необузданный Васька, но его удержали, отбросили назад: «Цыц тебе!»

Федотов положил на плечо Костика круглую, как полено, ладонь:

– Пойдем, вместе посмотрим. Ты в окошечко цыгану постучишь, а мы и глянем, кто тебе ответит. Пойдем. – И он мягко подтолкнул Костика в сторону цыганских ворот.

Тот заупрямился:

– Что вы, дяденька! Они меня потом живьем истерзают. Они и так-то… Вы бы знали, какие они. У барона овчарка, так он ее выводит за дверь и на меня. «Ату!» – говорит. Ежели узнают, что я вас привел, крышка мне.

Но рука Федотова лежала на его плече непреклонно и поворачивала в нужном направлении, как куклу.

– Давай, мальчик, мы быстро. Мы просто узнать хотим, что за чудо этот барон.

Вся процессия притихла и дальше двинулась молча – только факелы чадили и потрескивали в сумерках. У самых ворот, у раздаточного окна, куда Костик сам заглядывал сотни раз в своей жизни и откуда на него, в самую душу его ввинчивался черный глаз циклопа, помощника Сандро, он опять забоялся: затоптался на месте, зашмыгал носом.

– Стучи, – приказали ему.

Он стукнул в железо костяшками пальцев, негромко, мечтая о том, чтобы в доме его не услышали. Может быть, тогда рабочие разойдутся, расхотят делать то, что задумали. Пыхнет