Я ж не со зла. Оно же так надо, чтобы шпион себя униженным чувствовал, чтобы растерялся и понял, что пропал, что жизни его конец пришел! Оно так надо — унижать. Да, понимаю, что это подло и низко, но пока он не в себе — с него можно много чего вытащить! Потом он в себя придет, придумает, как вывернуться, где соврать, как притвориться. В шпионы же абы кого не берут!

— А ну, цыц! Нашелся тут умник! Тоже мне, дознаватель Тайной канцелярии нашелся!

Старый солдат аж привстал в порыве гнева.

— Вроде уже полгода служишь, соображать должен, где просто вопрос, а где начальство с подковыркой заходит. И вот когда тебе офицер вопрос задает — ты уже должен понимать, что неспроста это. Ты глазки в пол воткни да покрасней. Тогда начальник для вида тебе по морде раз-два, а опосля, тайком от всех, похвалит чем. И служба своим чередом пойдет. А оно как вышло? Ты им не подчиненное положение показал, что ты солдат, а они офицеры. Ты им оскал волчий показал. Они, благородия, что увидели? Что не солдат ты справный, а зверь лютый, в грош их благородство не ставящий. А с волками что делают — знаешь? Вот то-то и оно. Каким бы он ни был, волк, — красивый, шкура лоснящаяся, нрав крутой, бег с такой грацией, что залюбуешься, — а все одно. Увидел волка — убей. Потому как не место волку рядом с людьми. Волку ты — еда. И мальцы, что в хате мал мала меньше мамкину сиську просят — они тоже волку еда. Усек, солдат?

— Нету у меня никаких мал мала меньше да семеро по лавкам. А если по-твоему делать, так и не будет никогда. У тебя-то через общество есть возможность семье чего-нибудь передать. А мне что? У меня только Россия и есть, а больше никого. Вон крестный до вчерашнего дня был. Я его уж за родню почитать начал. А теперь не знаю. Думаю, враг он мне. Как на ноги встану, я способ найду, я его урою, предателя!

Пыхнула трубка, клубы табачного дыма медленно поплыли к низкому потолку.

— Дурак ты, Жора. Как есть дурак. Ефиму ты теперь жизнью обязан. И водкой поить должен до конца своих дней. Потому как спас он тебя вчера.

Я аж задохнулся от возмущения.

— Спас? Да что ты несешь такое, старый! Ты глянь на это! — и потянул тряпку с исполосованной распухшей спины.

На Семена рубцы не произвели впечатления. Он спокойно поправил тряпку, сложил мои руки перед лицом и помог аккуратно улечься на тюфяке.

Что-то я как-то неловко вспылил. Дернулся резко, аж в пятки боль отдалась…

— А я тебе говорю — спас. Столько плетей, солдатик, — это верная смерть. Это на двадцатом ударе уже кости должны показаться, а через полста все мясо с костей слезть должно. Ты меня слушай, я знаю. И меня пороли, и я сам, бывало, порол. И бывало, что не выживал потом солдатик после порки, сносили вечером в холодную да поутру в землю. А вчера рядом офицерик пришлый стоял да счет вел. Тут надо секрет особый знать. Распустить кончик плетки да завязать узлом хитрым, что после пары ударов распустится сам. Первые два раза бить сильно да с оттяжкой, чтобы кожу вспороть и кровь пустить. А потом узелок распустится, и надо бить, слегка кисть подворачивая, чтобы плеть слегка вдоль летела, и тогда кровавые капли на плетке будут видны, словно узелок концевой. А с десятого удара все вокруг в крови будет, и юнец, сути дела не понимающий, только одно и увидит — везде кровь и клочья кожи, и, кроме брызг крови, не увидит он, что все понарошку. Что плетка лишь мокрую пыль по воздуху гоняет, а вреда особо не наносит. Понял теперь? Тут умеючи надо. Чувствовать плеть как свои собственные пальцы. Пори кто другой — тебя бы с бревна уже мертвым сняли. А ты вон на второй день уже горазд мстю городить идти. Жив-здоров, лишь на спинке вавка.

— Ничего себе вавка. Вдохнуть не могу! — но мой голос уже звучал не так уверенно.

— Не могет он, ишь ты! Не могешь — это когда грудина насквозь пробита и вдыхать попросту некуда! А ты вон как ругаешься! У тебя просто кожа посечена, и все. Даже жилы не перебиты.

Старый солдат докурил и взялся чистить трубку.

— А насчет нет никого… Это не совсем так, братец. Полк — он как бы твоя семья. Обчество, — Семен Петрович со значением воздел палец к потолку, — оно, значит, оценило, что лагерь в Луге загибается от гнилой горячки, а твои придумки помогли всем нашим избежать болезней. Обчество считает, что если ты завтра не помрешь, то можешь быть сильно полезен полку. Потому обчество может для тебя кое-что сделать. Но ты перед ним уже в долгу. За то, что порутчик Нироннен тебя спас, успев назначить наказание раньше пришлых. Он сказал «плетей» — и пришлые не успели сказать «повесить». А перебивать наказание можно, только если оно недостаточно. Вот тебе первый должок. А тут за ним сразу и второй. Ефим порол так, что вся поляна в кровавой юшке, куда же сомневаться в недостаточности наказания? Отож! И значит — что?

— Что?

— Чтобы долг с тебя взыскать надо, чтобы было что взыскивать. Потому будет тебе еще и третья помощь.

Вот же лихие люди. Раз-раз — и ты уже у них в должниках. Хотя вроде и не просил ни о чем. Вот же жулики! Хотя, с другой стороны, жулики и есть. Это самое «общество» — это такая полковая мафия. Криминальная подпольная группировка. Разумеется, среди них есть и свои картежники, и свои карманники, все как положено у мафии. И должников создавать на ровном месте — это их специальный мафиозный навык.

Спина прострелила болью. Да нет, не так уж и на ровном месте. Только Ефиму я все равно в лоб заряжу. Скотина все-таки у меня крестный!

— Слушаешь меня, Жора? — Семен Петрович уже встал, убрал миску в сторону и быстрыми движениями оправил камзол, стряхивая с него невидимые крошки. — В общем, ты пока нестроевой. Потому пойдешь к порутчику Нироннену в денщики. А Федька Синельников, его нынешний денщик, — вместо тебя в строй, в капральство. Он научит тебя, как обихаживать порутчика, как ему сапоги чистить, пищу готовить да сбрую в порядке содержать. А ты его научишь ружью и месту в строю. Хотя бы так, на пальцах.