Гадюка соскользнула с ее плеча, подползла к полатям, запрокинула треугольную голову, зашипела.

– Не бойтесь, она не укусит, – зашептала Ася.

– Я и не боюсь! – во взгляде Алексея мелькнула мальчишеская обида.

Конечно, чего ему бояться какую-то змею, когда он военный летчик. Он небось и не такие страхи видел.

– Вот и плохо, что не боишься! – Старуха вынула из печи котелок, поставила на стол. – Только дураки ничего не боятся, а ты с виду вроде не дурак. Сейчас есть будем. А ну, девка, подсоби! – Она сделала знак Асе. – Покорми-ка своего товарища.

– Я сам! – Алексей мотнул головой.

– Сам ты уже сегодня утром на себя кипяток пролил. Пока нет в руках силы, будешь меня слушаться! Аська, чего стала?! Наливай суп, кажу!

Ей было неловко. Им обоим было неловко. Ему за свою беспомощность, ей за свою вроде как навязчивость, но с бабкой Шептухой никто из них спорить не отважился.

Сначала у Аси получалось плохо, рука дрожала, и суп проливался, стекал по колючему подбородку прямо на гимнастерку.

– Рушник повяжи! – велела старуха. – Так никакой одежи не напасешься.

– Не надо рушник, – взмолился Алексей. – Бабушка, я ж не ребенок беспомощный.

– Пока ребенок, – отрезала она и швырнула на колени Аси расшитый рушник. – Повяжи, говорю.

Дальше пошло легче: то ли Ася наловчилась, то ли Алексей перестал смущаться. Как бы то ни было, а тарелку супа он съел и даже сказал спасибо.

– На здоровье. – Ася промокнула рушником его бледные губы, поправила сползшее одеяло. – Это хорошо, что вы кушать начали, так быстрее силы вернутся.

– Силы к нему быстрее вернутся вот от этого. Ну-ка, выпей, хлопец! – Старуха протянула кружку, полную дымящегося отвара. Ася почувствовала запах багульника, вопросительно посмотрела на бабку Шептуху. – Пей, кому говорю!

Алексей осторожно пригубил чашку, поморщился.

– Горький.

– А хотел, чтобы медовый! – хмыкнула старуха. – Лекарство, хлопец, завсегда горькое. Тут уж ничего не поделаешь. Пей!

Он выпил послушно все до последней капельки, устало откинулся на тулуп.

– А теперь спи. Нечего на Аську таращиться. – Старуха забрала кружку.

– Да я не таращусь. – Яркий румянец был виден даже сквозь густую щетину, превратил летчика из мужчины в мальчишку. Ася тоже покраснела, пробормотала извинения, выскочила из избушки.

Вода в озерце была ледяной, гасила и смущение, и румянец, успокаивала, возвращала ясность мыслей. Что это с ней творится такое – мучительное? Ей на него смотреть больно, а как не смотришь, так тоже больно…

Взбаламученная Асиными ладонями вода улеглась, озерная гладь сделалась снова по-зеркальному блестящей, отражая растерянное лицо девушки и выбившиеся из-под косынки волосы. Уходить пора, стемнеет скоро, а подняться на ноги сил нет, точно привязало.

– Уснул твой товарищ. – Рядом с Асиным отражением появилось еще одно. Женщина была молодой и статной, красивой какой-то особенной тонкой красотой.

Ася обернулась – никакой женщины, только лишь бабка Шептуха насмешливо щурит слепые глаза, поглаживает свою гадюку.

– Что? Привиделось что-то? – усмехнулась она. – Не бойся, девка. Это светлое озеро, жалостливое. Показывает, не как оно есть, а как когда-то было.

Значит, та женщина – это и есть бабка Шептуха? Не верится что-то…

– Я тоже не всегда старухой была. Гляделась в это озеро и молодой, а оно, видать, запомнило. Теперь балует иногда. И тебя запомнит вот такой, молодой и пригожей. Что сказать-то хотела? – Она вдруг нахмурилась, раздраженно махнула рукой. – Видела, как ты к отвару принюхивалась. Не нравится что?

– Зачем столько багульника? – спросила Ася.

– Чтобы спал. Во сне всяко лучше выздоравливать. Опять же ночью ему же самому будет лучше, чтобы не слышал ничего.

– Он тоже может? – Ася испуганно ахнула.

– Видеть он их не увидит, но почуять может. Особливо в таком своем состоянии. А для него лучше и не слышать, и не чуять. Быстрее поправится.

– А про партизан вы правду сказали? Знаете, где они?

– Не знаю, но, как понадобится, найду. – Старуха снова погладила свою гадюку. – Иди уже, девка, вечереет. И вот еще что. – Она немного помолчала. – Скоро, наверное, тебе придется ко мне переселиться. Не любят люди таких, как мы. Не любят и боятся. А ты пока не пуганная еще, таиться и суть свою прятать не умеешь. Они почуют…

– Кто почует?

– Люди. Люди, когда напуганные, могут страшнее зверей быть. Сторожись, Аська. Или, хочешь, у меня оставайся вместе с товарищем своим. Я учить тебя стану. Я, девка, многому могу тебя научить.

Ася думала над старухиными словами долго, особым своим чутьем понимала, что так и будет, как она говорит, но как оставить маму одну? И потом, людям нынче есть кого бояться и помимо нее, у людей сейчас другая беда.

– Не могу. – Она покачала головой, поднялась на ноги. – Вы простите меня, бабушка, только я не останусь. Мне людская злость не страшна, я ничего плохого не делаю.

– Ну, дело твое. – Старуха пожала костлявыми плечами. – Только все равно сторожись…

* * *

Мобильный телефон зазвонил ближе к вечеру, Матвей как раз собирался на дежурство.

– Слушаю, – буркнул он в трубку. Все прошлые сутки прошли в метаниях и душевных терзаниях из-за Алены, а это позитива не добавляло.

– Эй, молодой? – Номер звонящего был Матвею незнаком, но сиплый голос Петровича он узнал сразу. – Дело к тебе есть.

– Какое дело?

– А такое, что сразу и не расскажешь. Ты ж небось на работу уже собираешься? Так выйди чуток пораньше, а я тебя у больнички встречу.

Странная какая-то конспирация: выйди пораньше, у больнички встречу… А почему нельзя вот прямо по телефону изложить суть проблемы? Да и какая там может быть у Петровича проблема? Выходное дежурство попросит забрать?

Задавать вопросы Матвей не стал, шестым чувством понял, что бесполезно, вместо этого не особо любезно буркнул в трубку:

– Выхожу уже, через полчаса буду.

Петрович, как и обещал, ждал его на углу больницы.

– Приветствую! – Матвей пожал протянутую руку и внимательно всмотрелся в лицо напарника. Выглядел тот не лучшим образом: осунувшийся, с мешками под глазами и опухшим носом. Наверное, подрался с кем-нибудь по пьяной лавочке.

– Разговор есть. – Петрович осторожно потрогал нос и поморщился.