– Где желаете?

– В ресторане. На людях незаметнее всего. Скажем, «Славянский базар», в десять утра на позднем завтраке.

Агата развернулась и пошла к выходу. Она умела обращаться с мужчинами. И вертеть ими, как вздумается. С таким характером и волей – ничего удивительного. Не говоря уже о прочем, о чем лучше умолчать… Так что могла вертеть всеми мужчинами. Кроме одного. В этом Пушкин не сомневался.

– Этот кто ж такая расписная? – спросил Богдасевич, подходя и заворачивая отвернутые манжеты сорочки.

– Баронесса фон Шталь, воровка, мошенница и напасть для богатых купцов, особенно из провинции, – сказал Пушкин. – Впрочем, и столичным не устоять.

– Оно и видно. Эдакая феерия. – Доктор ловко вдел и защелкнул запонки, он был в одном жилете. – Что ж, Алексей, дело наше докторское, а потому врать не имеем права…

– В пузырьке и теле Немировского обнаружили настойку наперстянки?

Богдасевич покорно кивнул.

– Уж не знаю, каким чудом угадали, но господин покойный употребил чрезвычайное количество дигиталиса. Тут и здоровое сердце остановится, не то что его. Все, пропал мой ужин.

Пушкин протянул ему руку.

– Благодарю, ужин за мной.

Богдасевич ответил рукопожатием крепким и сильным.

– Выходит, дело под самоубийство не подвести?

– Никак не подвести, доктор.

– Бедный наш пристав. Он так надеялся. Пойду его расстрою. Одного не пойму, для чего Немировский взял и сам… – начал доктор развивать очевидную мысль, но его резко дернули за рукав. И было от чего. В участок вошла Ольга Петровна, нерешительно и оглядываясь. Заметив знакомое лицо, направилась к нему.

– Какая удача, что застала вас, господин Пушкин, – сказала она, подходя близко. Богдасевич вежливо уступил ей место рядом с чиновником сыска.

Хоть дама хорошо следила за собой, на лице ее были заметны следы бессонной ночи и многих страданий. У женщины страдания всегда на лице. Впрочем, от вдовы исходил тонкий запах хороших духов.

– Для меня не меньшая удача оказаться в этом милом участке, – ответил Пушкин. – Что случилось?

– Странное дело: нашелся перстень Гри-Гри. То есть Григория Филипповича, – ответила она.

– Закатился под кровать?

– Никогда не угадаете, господин Пушкин, где его обнаружила.

Пушкин не был расположен решать загадки. Не всегда это приносит удовольствие. Тем более что находка могла разрушить уже отгаданные загадки. Или те, которые вот-вот будут отгаданы. Куда более важные.

– Раскройте тайну, госпожа Немировская, – сказал он. – Сразите наповал.

13

К вечеру Сухаревка затихала. Народец торговый закрывал лавки, навешивал замки для пущей важности и растекался по местным кабакам, что хоронились в подвалах да потаенных местах, известных только своим, чтобы спустить да пропить проданное или награбленное. Рынок пустел, оставляя чернеющие скелеты торговых мест, отчего площадь казалась зачарованным лесом с ведьмами и лешими. Только сказочной нечисти было далеко до тех, кто озоровал во тьме. К ночи тут становилось куда страшнее, чем днем. Закон воровской, закон неписаный, но которого всяк держался при свете дня, отступал ночью. В темноте не было на Сухаревке закона. Никакого. Наступало безраздельное беззаконие. С ранними сумерками даже лихие головушки убирались отсюда кто куда. Что творилось на проулках меж торговых рядов ночами, даже свои не знали, не то что полиция. С поздних часов полиция сюда не совалась. Что удивительно, бесстрашный обер-полицмейстер объезжал Сухаревку стороной.

Темнота готовилась поглотить своим чревом рынок. Фонарей тут никогда не бывало. Дама в вуали торопливым шагом прошла сквозь ряды к домишку, сколоченному из досок. Ей достались редкие взгляды: торговцы, запоздало убиравшие товар, дивились, кто же такая – невиданной храбрости. Остеречь неразумную барышню желающих не нашлось. Да она и не ждала ничьих советов. Уверенно постучала туда, где полагалось быть окну, и подняла вуаль. Дверь скрипнула и выпустила облако пара – внутри было жарко натоплено. Куня стоял в одной рубахе, тулуп кое-как накинут на плечи.

– Мать честная, – сказал он, присвистнув. – Куда ж ты лезешь? Или совсем разума лишилась?

– Нужда заставила, – ответила Агата, не оборачиваясь на долетевший крик. Не повезло кому-то, бывает.

Куня выразительно сплюнул.

– Ради перстенька, что ль, головой рискуешь? Из-за копеек? Так я ведь больше не дам, не пожалею.

– Тут другой оборот выходит. Мне понт пустили[5].

– Тебе?! – Куня поймал тулуп, съехавший от удивления, не иначе.

– Затем и пришла.

– Что взяли?

– Мой товар, рыжье и сверкальцы[6].

– И много? – только и спросил Куня и сразу исправился: – Что это я сморозил? За колечком не пришла бы.

– Пришла потому, что уговор держу. Так ведь?

Куня молча кивнул.

– А добрый человек моего купчика перехватил и вычистил, – сказала Агата. – И порешил. Обида у меня большая, Куня. Справедливости хочу.

Разговор становился слишком серьезным. Куня запахнулся в тулуп, будто тулуп защитит от неприятности.

– Когда?

– Вчера к ночи. В «Славянском базаре».

– Не наши. Туда дорожка не протоптана.

– Слишком жирный кусок взяли. Мой кусок.

– Не было такого. Я бы знал.

– Конечно, знал бы. Как же иначе?

– Постой, – Куня насторожился. – Ты это о чем?

– О том, что мое к тебе приплыло, к кому же еще.

Прямое оскорбление Куня спустил, благо свидетелей не было, никто не слышал. Хотя кто его знает, где чужие уши торчат.

– Чего хочешь? – спросил он.

Перед громадным мужиком Агата стояла, как ягненок перед волком. Но ягненок был слишком дерзкий.

– Свое возьми, а мое верни, – сказала она. – По справедливости. По уговору.

Притоптав каблуком снег, и без того мерзлый, Куня откинул отворот тулупа и упер руку в бок.

– Понимаешь, что сказала? – тихо проговорил он.

– Понимаю, что свое вернуть хочу.

– Ты меня, вора, во лжи обвиняешь?!

– Верни мое, а дальше как хочешь. Еще и человека порешили, на мою репутацию тень бросили.

Повисла тишина.

– Вот что, краля, тебе скажу, – начал Куня. – Ты к миру нашему воровскому не приписана, касательства не имеешь. Так, ошивалась с боку припеку. Терпел тебя, потому как наглая, смазливая, но умная. Только ума твоего бабьего не хватило понять: вот так пальцем поведу – от тебя следа не останется. Ты на кого посмела рот открывать? Прихлопнуть бы тебя как муху. Но так и быть: прощу на первый и последний раз. Как бабу прощу. Хотя надо бы проучить, чтоб язык за зубами держала. Да перед великим праздником не хочу лишний грех на душу брать, и так хватает. Так что мой тебе сказ: дуй отсюда и не оглядывайся. Больше не приходи. Знать тебя не хочу. Нет у нас больше с тобой уговоров. Поперек нам ходить не смей. Катись из Москвы куда глаза глядят. Нет для тебя в Москве больше дел. Ослушаешься – не прощу. Повторять не буду, сама соображай. Прощай, краля… Беги, может, уцелеешь…