Клуб молодых литераторов лопнул, не оставив по себе даже мыльной пенки. Голова кружилась от возможностей.

Я вдруг оказался на борту самолета единственным журналистом среди спасателей, которые отправились на войну с крысами, посягнувшими на свободу и саму жизнь жителей Сахалина. Бедствие казалось символичным, как и все, что происходило в эти дни.

В момент приземления нас настигло известие о путче. И в Москве, и в Невельске делали одно дело, хотя, думаю, никому из сахалинцев эта возвышенная мысль не приходила в голову. Крысы, проведя террор среди населения, бросились в порт и даже на корабли. Мама рассказывала мне, что в блокаду, за несколько дней до пожара на Бадаевских складах, крысы покинули его и, к ужасу горожан, через весь город направились в порт.

Выжить крыс, сохранив флот, было делом хитроумным и опасным. Среди спасателей были раненые. Животные защищали последний оплот и, в отличие от кремлевцев, действовали тотально.

У каждого в мозгах был свой бекрень. Лера вообразила, что я, зараженный общим подъемом чувств, пустился по местам былой любви, и никакие географические доводы о несуразности этого предположения на нее не действовали. Я вернулся в квартиру, омертвевшую от обиды. Мы съехались к тому времени с мамой, перенесшей нервного свойства паралич, который прошел мгновенно, как и появился. Придя в сознание, она с неудовольствием обнаружила себя в новой семье, акт помощи восприняла как насилие и попытку улучшить, пользуясь ее временной недееспособностью, наши жилищные условия, и навсегда осталась чужой. «Пойду домой», — говорила она, отправляясь в свою комнату. Я не думал тогда, что, найдя эту формулу, ее помрачение будет стойко проводиться в жизнь. То, что обернулось несчастьем, казалось временными сбоями отношений, неизбежными при набиравших скорость событиях.

С отчетом о сахалинской командировке меня пригласили на радио. Политические аллюзии сами просились в речь, как рифмы у профессионального тамады. Профи эфира были от моего выступления в восторге. Тогда все были в восторге. Взвинченную интонацию принимали за искренность, рискованное сравнение за талант, в единомыслии усматривали верный признак неподкупной честности и человеческой кондиционности.

Единодушные массы овладели придворным этикетом, вели себя по отношению друг к другу преувеличенно, льстили умно и сами клевали на лесть охотно. Я не был исключением, ибо лился вместе со всеми сверкающей каплей.

У меня обнаружили радийный голос, редкое достоинство, которого я за собой не знал. Так я стал ведущим авторского канала на вновь открывшейся радиостанции, которая из оппозиционной в дни путча постепенно выросла в государственную.

Прямой эфир стал нормой. Главные персонажи прежнего радио — дикторы — превратились за несколько недель в уходящую натуру. Они, которые десятилетиями с горней отстраненностью, отеческой теплотой и державным сарказмом артикулировали визированные новости, в открытом эфире стали страдать косноязычной робостью и не могли побороть фальшивую интонацию, которая шла от сердца. Их заменили раскованные и легкие на слово журналисты, которые не стыдились картавости и смело перли против грамматики. Все шло на импровизации, тексты передач, которые передавались в бухгалтерию для оплаты, наскоро сочиняли после эфира. Я благожелательным начальством был освобожден даже от этой формальности и сдавал только гонорарную ведомость со списком выступавших. Трижды в течение десяти лет я получал звание «Голос эпохи» и ночами, за край сна уходил с мыслью, что призвание наконец нашло меня.

Эйфория отступала медленно, власть уголовно мужала под теми же лозунгами, направленными против красно-коричневой чумы. Но вертикаль жизни отстроили незаметно и быстро, как в свое время ее грохнули.

И вот наступил момент, когда кто-то из новых и молодых сказал мне: «Завтра поедете к N (была названа фамилия шишки из Смольного) и возьмете у него интервью». Не успел я саркастически заметить, что компанию для эфира подбираю сам, как он добавил: «Вопросы получите за два часа».

Тут я понял, что время сарказмов и дружески-интимных отношений прошло, свобода отгуляла, а мои заслуги перед отечеством вместе с почетными званиями девальвированы и представляют ценность только для домашнего музея.

Заявление об увольнении было подано, я уже собирал вещи, не без горечи готовясь оставить свою трибуну, как меня вызвал Варгафтик. Когда я вошел в кабинет, он протирал очки и глаза его напоминали оттаявшую, слезящуюся морошку. Глядя в эти, ничего в данный момент не видящие глаза, я еще раз подумал о том, сколько перемен климата им пришлось пережить. На качество продукта влияет ведь не столько долгая заморозка, сколько периодическое размораживание.

— Присядьте, — сказал Варгафтик, возвращая очки на место. — Константин Иванович, я хочу обратиться к вашему благоразумию. Ведь вы мудрый человек.

— Лев Самойлович, простите… Мне кажется, самое время забыть роли. Другая пьеса пошла.

— Да бросьте вы! Пьеса всегда одна и та же. Еще Мольер и Пушкин в ней играли.

— Я только хотел сказать, что не считаю благоразумие и мудрость синонимами.

— Ну не цепляйтесь к словам. Я оговорился. Вы мудрый человек, и должны понимать, что новые креатуры нуждаются в самоутверждении.

— Да мне-то на это плевать. Я не буду ездить с чужими вопросами и озвучивать их тому, на кого мне укажут.

— И не надо. Это не ваш уровень. Мальчик просто не разобрался. Я хочу, чтобы вы поняли: руководство, так же как и идеи, дело сезонное. Человек любит, наслаждается и умирает одинаково при любой погоде и при любой власти. Иначе бы всякий шедевр терял, так сказать, свою актуальность вместе с королем, в эпоху которого был создан. Ваш голос — это дар, чудо, говорю вам честно. Ведь вот сейчас вы пытались разговаривать со мной на повышенных тонах, и это был совсем не тот голос. Его из-за двери могли даже принять за женский. Но перед микрофоном, не напрягаясь, вы говорите совсем иначе. Своим голосом. В нем появляется бархатный (некоторые дамы говорят «темно-малиновый») баритон. Сколько эпитетов! И все неточны, я думаю. Потому что это трудно определить, как всякий талант. «Голос — это работа души». Помните? Вы говорите прямо в душу, и люди это чувствуют. Они слушают даже дыхание, хотя по жизни это просто дыхание курильщика со стажем. Но эфир всё преображает. Разве вы имеете право оскорбить миллионы слушателей? А уход ваш будет воспринят, несомненно, как оскорбление. Вы органичны, искренни, и вам верят. Вам привыкли верить.

— Ну наконец-то вы меня убедили, — сказал я, польщенный и утомленный этим монологом одновременно. — Своим голосом, как вы сказали, я могу говорить только свои мысли. Если бы я даже захотел почему-либо обмануть слушателей, у меня бы все равно ничего не получилось. В жизни, когда я случайно заговариваю этим голосом, меня просто не слышат. Даже кассирша в магазине начинает переспрашивать с раздражением: «Что вы там себе под нос шепчете?» В эфире же все случится наоборот. Она услышит меня, но тут же вырубит радио, как только я объявлю рубрику «Рабочее утро губернатора», стану проникновенно рассказывать о трудном детстве миллионера или поведу интимный разговор о суверенной демократии. Тут действительно есть определенный фокус, согласен. Но именно поэтому у меня никаких перспектив.