Но она, вероятно, переоценила свои силы. Сколько я ее помню, Зина только и делала, что собирала мебель, которую в свое время при переезде в новую маленькую квартиру сама раздавала знакомым. Возвратный процесс оказался делом трудным. Одни взяли мебель из сочувствия, да потом и выбросили, другие подарили друзьям, те отвезли ее на дачу, которую впоследствии продали, выбрав эмиграцию, и так далее. Зина плакала и убивалась по своим бюро и шкафчикам, как по живым. Зато каждая находка была счастьем. Первым отыскался диван, и теперь она каждый год отмечала день рождения дивана. Однажды на это мероприятие был приглашен и я.

Последние месяцы шел поиск стульев.

— Какие-нибудь необычные? — интересовался я. — Старый гарнитур?

— Почему? Обычные, — отвечала Зина. — Из сосны. Старенькие только. Дед каждый год их ремонтировал. И уж я их узнаю!

— Зачем тебе это, Зина? — не понимал я. — У тебя в доме и так не протолкнуться.

Зина была уверена, что стулья сохраняют вид и дух тех, кто на них сидел, и упрямо продолжала поиск. Недавно она нашла-таки свои стулья на даче знакомых ее знакомых, они были свалены в сарае, часть уже ушла на растопку. Теперь она готовилась к новому празднику, приводила стулья в порядок, сама их сбивала, подклеивала и наждачила. К этому и относилась ее загадочная для случайного человека фраза.

Я, вероятно, долго молчал. Зина встала передо мной, обняла за голову и поцеловала в угол рта:

— Ты только сильно не расстраивайся.

Мне стало ясно, что о моем превращении уже известно всем, но только никто не произносит вслух, ведут себя как ни в чем не бывало. А может быть, и это мне мнится?

— Почему я должен расстраиваться? — спросил я на всякий случай.

— Ну, это я так, вообще, — сказала Зина. — Все как-то образуется. Бог — не Тимошка, смотрит в окошко.

— Ты в этом уверена?

Зина посмотрела на меня с жалостью.

Это походило на сон. Вообще все, что со мной происходило, выгоднее всего было бы объяснить сном. Так во сне появляется тот, кто может тебе разобрать путаные события, но ты не смеешь его спросить, потому что очевидно, что для него-то самого здесь нет ничего путаного и ты со своим вопросом только попадешь в глупое положение.

Почему-то попасть в глупое положение иногда страшнее, чем погибнуть. Особенно во сне. Спросить бы Зину: ну если ты все знаешь, объясни! Что происходит, и какое у этого значение?

Я молчал. Сейчас, сейчас сон кончится. Не надо только спешить. Спешка во сне всегда оставляет осадок в виде невыясненных смыслов. И считать не надо. Магия чисел — совсем уж детские штучки. Надо затаиться, не подталкивать сюжет. Через минуту я проснусь, мы с Зиной вместе посмеемся, и я спрошу, нет ли у нее чего-нибудь доброкачественного в заначке под названием «ацетон»? А Зина мне ответит: «Все давно принесено, начальник».

Но вышло все не так.

Зина уже подклеила раккорд и несколько раз крутанула бобины, показывая, что готова к работе, а я все ждал окончания сна и не решался задать вопрос. При этом чем меньше во мне оставалось решимости, тем нелепее выглядела задача. Что за натура, ей-богу! Разве нужны еще какие-нибудь доказательства? Но я всю жизнь только и делал, что оговаривался, уточнял, извинялся и уточнял, мучился, скрывая под этой щепетильностью малодушную потребность в чужих аргументах. Вспомнился слоган из немецкого мультфильма. Христос слезает с креста, чтобы посмотреть телевизор: «Хватит зависать, пора смеяться».

Я, однако, продолжал зависать (не как Христос, конечно, а как, например, компьютер) и, чтобы скрыть это, диктовал Зине тоном сосредоточенного хирурга:

— Весенняя тишина. С птицами. Секунд на десять. Капли, да, частые, вперебивку. С крыши. «Осенняя песня» Чайковского. Стоп, отменяется. Ущелье. Только без сов. С водопадом, хорошо. Поезд. Марикони.

— Полный набор у. е. вечности.

— Зина, давай без комментариев. И без того тошно.

Итак, по плану сегодня выходило двое ученых. Что характерно — оба покойники. Слесарей, вспомнил я разговор с Варгафтиком, как всегда недобор.

Мог ли я думать в детстве, что свыкнусь когда-нибудь с такой компанией? Да еще буду испытывать при этом некий ритуальный экстаз. Что тебе штатный сотрудник морга. «Немного живинки на щеки, чтобы было как при жизни после ста грамм». Но у тех хоть такса есть, пусть и негласная. А я, получается, за идею.

Первым я решил сделать сюжет об Игоре Николаевиче. Так будет честно. Однако перед глазами стоял не Игорь Николаевич, а окошечко кассы, в которой выдают билеты, заказанные по Интернету. Мысль о побеге лишена была практического смысла, но я подумал все же, что надо как-то добыть свой паспорт из душистых рук Алевтины Ивановны. Вопрос был не в том, способен ли я на убийство при крайних обстоятельствах, а в том, чтобы эту Алевтину Ивановну найти. Все упиралось в неизвестность, в которой были равны сморчки, сверчки, люди и вымершие динозавры. Короче, не до философии.

Не сразу я понял, что еще меня раздражает и мешает сосредоточиться. Репродуктор тихо сипел голосом Иветты Кораблиновой: «Реальная угроза нависла над завоеванием XX века — репертуарным театром, о чем нынче не тревожатся даже не ленивые, а только мертвые».

Ах, эта тяга к сильным словам! Чудовищная бестактность! Закат репертуарного театра меня, действительно, не тревожил.

— Зина, что за привычка! Выруби эту отпевалу, — крикнул я.

— Тихо. Тихо. Кораблинову, между прочим, вчера муж бросил.

— Это ее проблемы.

— Лапуля, ты говоришь, как бандит из сериала.

— Всё, конец связи. Давай работать. Я пошел за стекло.

В наушниках была весенняя тишина, ее нарушала дежурная перекличка птиц, которую я за годы выучил наизусть, ничуть не приблизившись к тайне. Радионекролог не в первый раз представился мне жанром старомодным и недобросовестным, из груди рвалась песенка «Нас утро встречает прохладой». Интимные интонации собственного голоса живо напомнили Алевтину Ивановну с ее девственной бородавкой, но я только форсировал волнение, потакая, вероятно, требовательным всхлипам Фаины Николавны. Последние слова должны были раствориться в космической музыке Марикони, но Зина меня прервала:

— Еще раз, после «романтика». Ты задул микрофон.

— Хорошо.

— Если романтика… — услышал я собственный голос и подхватил: —… это желание поменять свою участь на любую другую, то Игорь Николаевич не был романтиком. Каприз случая — это сказано не про него. Он верил в смерть.

Меня давно не смущало, что я принадлежу к тому числу умников, которые испытывают большие трудности с осуществлением.

Когда я вышел из студии, Зина уже перематывала готовую пленку на маленькую бобину.

— Слушать будешь?

— Нет.