Перед ним стоял Исидоре Сиордия. Следователь несколько раз предложил ему сесть, но Сиордия отказывался. При падении он ушиб поясницу. Следователь угрюмо смотрел на него.

— Так вы утверждаете, что Важа Джапаридзе...

— Могу на иконе поклясться, товарищ чекист!

— С каких это пор коммунисты на иконах клянутся?

Сиордия с опаской поглядывал на портрет Дзержинского, висевший на стене.

— К слову пришлось. Ни в какие иконы я не верую, — растерялся Сиордия. — Просто так говорят.

— Кто говорит?

— Как вам сказать. Все так говорят, — еще больше растерялся Сиордия.

— Коммунисты так говорить не могут. Что там у вас еще?

— Да многое, товарищ чекист!

— Говорите.

— Гангия ему серебряный портсигар подарил. Он и сейчас его в кармане носит. С чего бы вдруг такие подарки делать, а? Сами понимаете, — Сиордия с трудом отводил глаза от портрета Дзержинского.

— Как не понять, — ответил следователь.

— В тому же они дружки.

— Ага, к тому же и дружки?!

— А как же. А тот, кто с Гангия дружбу водил... Вы понимаете, товарищ чекист.

— Еще как понимаю.

— Кроме того, Важа Джапаридзе моральный разложенец.

— Как, как?

— Разложенец, говорю. У него с Серовой шуры-муры.

— Вы уверены?

— Могу на иконе поклясться. Тьфу. Да не верю я в икону, товарищ чекист.

— Что же тогда клянетесь?

— Проклятая привычка...

— Ах, привычка?

— Разводить шуры-муры на работе, вы только подумайте, товарищ чекист, на работе, каково, а?

— Еще бы, это же серьезнейшее преступление — влюбляться в рабочее время.

— Вот, вот. Однажды я их в лесу засек, представляете?

— Ага...

— А зачем мужчина с женщиной в лес ходят, это вы не хуже меня знаете.

— Знаю, как же не знать.

— Я однажды их поймал на лестнице барака.

— Ну и что из того?

— Как что? От лестницы до комнаты всего ничего.

— Теперь понятно, — потерял терпение следователь. — Что там у вас еще?

— Много чего. Но у меня кое-что болит.

— Что же у вас болит?

— Стыдно сказать, товарищ чекист. Как-нибудь в другой раз.

— Прощайте.

— Почему прощайте?! До свидания, товарищ чекист.

Следователь не ответил, давая тем самым понять своему посетителю, что разговор окончен.

Сиордия повернулся и направился к двери.

— Погодите.

Сиордия обернулся.

— У вас брюки мокрые, — сказал следователь.

— Это я в лужу упал...

— Иди! Смотри в следующий раз в лужу не садись, — впервые сказал ему «ты» следователь.

Сморщенное личико Сиордия от злости сморщилось еще больше.

— Иди! — повторил следователь.

Сиордия неуклюже выскользнул в дверь и прикрыл ее.

Следователь взял со стола Сиордиев донос, смял его и хотел было выбросить в корзину, но передумал, смял его еще больше и запихнул в карман. Опершись локтями о стол, он обхватил голову руками. Так сидел он долго, утомленный и задумчивый. В комнате слышалось тиканье настенных часов. Этот звук ударом молота отдавался в висках следователя. Воздух был пропитан табачным дымом.

Часы пробили трижды.

Он запер ящик стола на ключ, встал и погасил свет.

Улица, по которой Сиордия направлялся к дому, была плохо освещена. Хотя он ходил этой улицей лет десять и знал здесь каждую выбоину, все равно шел осторожно, ощупью. Он будто выверял каждый шаг, боясь ступить в трясину. Болото засосало его отца, и потому везде и всюду ему мерещилось болото, даже на дороге, исхоженной им вдоль и поперек.

И работать на «Колхидстрой» он пришел, чтобы отомстить болоту за отца. Говорил он об этом громко, во всеуслышание. Но как и при каких обстоятельствах утоп в болоте взводный меньшевистской гвардии Татачия Сиордия, об этом Исидоре предпочитал не слишком распространяться.

Исидоре с подозрением и опаской смотрел на всех знакомых и незнакомых, близких и дальних родственников, товарищей и друзей, даже на кровных брата и сестру.

На Ланчхутском участке стояло с десяток бараков для рабочих и служащих. В одном из этих бараков Исидоре занимал комнату. Жил он один и никогда никого к себе не приглашал. Зато он непрестанно совал свой нос везде и всюду. Он сновал из комнаты в комнату, из барака в барак, высматривая и вынюхивая все, что возможно. Да, его нос поистине обладал нюхом и чутьем ищейки. Сиордия постоянно затевал склоки с соседями и рабочими, с десятниками и драгерами, с трактористами и снабженцами.

Все они казались ему подозрительными. Никто ему не нравился, никого он не любил. «Челидзевский сынок во все горло орет стихи. Правда, он учит уроки, но зачем так орать, назло соседям, что ли?.. Кахидзевская благоверная жарит картошку на подсолнечном масле. Правда, сливочного масла не достать, но почему ей не догадаться своими куриными мозгами, что ее прогорклым маслом весь барак провонял?! И куда только комендант смотрит. Впрочем, и он хорош! А почему, я вас спрашиваю, этот самый Микаберидзе счищает вонючую грязь со своих сапожищ на лестнице, да еще ногами топает, бегемот эдакий... А Берошвили? Тоже хорош гусь, каждый божий день за полночь возвращается. Спрашивается, где его по ночам носит? Добрые дела ночью не делают... А жена Чихладзе кур завела. Их петух так разоряется — барабанные перепонки лопаются. Что потеряли куры в этом дремучем лесу, скажите на милость? Ведь их может шакал сожрать. Ха! Пусть себе жрет на здоровье, не велика потеря».

В Поти у Сиордия был собственный дом. Но с женой они жили как кошка с собакой, потому и предпочитал Исидоре жить в своей комнатушке на Ланчхутском участке. В Поти он оставался в редких случаях, если, к примеру, совещание в управлении поздно заканчивалось либо если его задерживали «дела» вроде сегодняшних.

Да, сегодня что-то не то получилось. Тревога терзала его душу. «Как он сказал? Смотри, мол, не садись больше в лужу. С чего бы это? Я сам, что ли, в эту распроклятую лужу полез? А как он толкнул меня, сучий потрох! Не