восемь месяцев (с марта по ноябрь) 1917 г. министерские кризисы произошли во Франции 3 раза. Мальви был, кстати говоря, единственным, кто при всех сменах кабинетов сохранял пост министра внутренних дел почти всю войну (с 1913 и по осень 1917 г.). Это лишний раз показывает, что политика, которую он проводил, не была только его личной политикой.

Сторонников буржуазной демократии смущала слабость военных правительств. В их газетах словечки о том, что «у нас есть кабинет министров, но нет правительства», «нам нужно правительство, которое правит», и т. п., можно было встретить не менее часто, чем в газетах крайне правых.

Но какого же правительства демократические партии (в первую очередь радикал-социалисты) и группы хотели? У них не было единого и четкого суждения об этом. Внутри каждой партии и группы имелись политические деятели, готовые поступиться на время войны своими демократическими убеждениями и склониться к выдвигаемому некоторыми правыми требованию создания «военного комитета», и были те, кто, наоборот, утверждал, что «демократической войной» против немецкого империализма может руководить лишь «демократическое правительство войны», тесно связанное с парламентом. Но сколько-нибудь конкретную программу действий такого правительства они наметить не могли. Показательна в этом отношении речь в палате депутатов видного члена партии радикал-социалистов Оганьера (18 сентября 1917 г.). Он рассуждал о «новых людях» и «новом духе», произносил общие фразы о республиканском режиме, который должен быть «режимом справедливости и права», и выдвинул лишь одно-единственное конкретное требование к «демократическому правительству войны» (если оно возникнет) — восстановить свободу печати{266}.

Неспособность дать сколько-нибудь четкую характеристику и программу правительства, к созданию которого они призывали, была лишь одним из проявлений внутренней сумятицы, разброда в либеральном лагере. Французским радикал-социалистам, как и английским либералам, как и всем вообще приверженцам либерализма, было свойственно в 1917 г. ощущение непрочности окружающего мира и они с тревогой писали о «новом социальном укладе», который «рождается в огромном горниле войны»{267}.

«В России вспыхнула революция, совершенная рабочим классом… Во Франции идет движение менее яростное, но аналогичное. Уже не раз на стенах воздвигнутого буржуазией здания появлялись трещины и нам казалось, что мы видим, как оно качается», — читаем мы в «Эвр»{268}.

Как и их английских, и итальянских коллег, французских поборников политических свобод преследовала мысль о том, что идеи, исповедуемые ими, «не оказывают более влияния на массы. Солдаты перестали быть чувствительными к воинственной риторике литераторов… Крестьяне и рабочие не удовлетворяются более традиционным образом родины»{269}. В растерянности они снова и снова констатировали, что «старые догмы терпят крах», старые принципы «опрокинуты и не заменены новыми». «Реально только производство материальных ценностей.

Все остальное — это туман. Туман — старые принципы… Туман и принципы завтрашнего дня. Прошлого уже нет. Будущего еще нет. Мы живем в неизвестности, полной мрака»{270}. Это из письма той поры.

V

Осенью 1917 г. выяснилось, что урожай в этом году далеко не полностью удовлетворит потребность страны в хлебе. В палате депутатов ораторы заговорили «о грозящей катастрофе», газеты стали звать французов «покориться неизбежному»{271}, т. е. голоду. Один депутат предложил даже выпекать хлеб с примесью… целлюлозы. Указание примешивать к муке до 20 % картофеля министр продовольствия Виолле дал префектам еще в августе 1917 г. Он ссылался при этом на рецепт, составленный неким аббатом еще в 1786 г.{272}

Поздней осенью 1917 г. без хлеба действительно по нескольку дней оставались многие городские и сельские районы страны. Его нехватка еще острее, чем раньше, ощущалась в рабочих кварталах Парижа. Здесь, как и в провинции, множились вызванные этим бурные инциденты{273}. Военное и экономическое истощение страны сказывалось все сильнее, стачки на военных предприятиях происходили все чаще, и 8 октября 1917 г. министр снабжения Л. Люшер заявил (на строго секретном заседании, конечно), что без финансовой, экономической, военной помощи Англии Франция войну продолжать не сможет{274}.

В народных массах росла жажда мира, готовность за него бороться. Во Французской объединенной социалистической партии увеличивался удельный вес и усиливалось влияние ее левого, антивоенного, крыла. Рядовые члены партии все настойчивее проявляли недовольство социал-шовинистической позицией лидеров, и в сентябре 1917 г., когда формировался кабинет Пенлеве, лидеры партии сочли благоразумным впервые за все годы войны отказаться войти в правительство. Они тут же, однако, пообещали последнему свою поддержку, так что их фактический союз с ведущей войну буржуазией нарушен не был.

Антивоенные настроения охватывали и все более широкие круги французской интеллигенции. «Война — войне», — гласил девиз Республиканской ассоциации бывших фронтовиков (АРАК), созданной 2 ноября 1917 г. А. Барбюсом, П. Вайян-Кутюрье и Р. Лефевром.

Голоса в пользу мира раздавались теперь и в палате депутатов, и в буржуазной прессе. Даже в газетах, известных своей «воинственностью», таких, как «Виктуар», появлялись отдельные статьи, намекавшие на возможность заключения «выгодного» и «почетного» мира в результате переговоров.

Однако курс на «войну до победы» французскими правящими классами был взят. Во внутренней политике это означало курс на дальнейшее «завинчивание гаек».

В сентябре 1917 г. в Парижском районе и в самом Париже забастовало 50 тыс. рабочих авиационной промышленности. Они были недовольны установленным для них тарифом. Стачка проходила бурно, грозила расшириться. Власти добились ее прекращения, предъявив рабочим ультиматум: если они через 24 часа не выйдут на работу, молодые забастовщики будут посланы на фронт, пожилые — должны будут работать по любым предложенным им расценкам, «хоть за 5 су в день», как писала «Эвр»{275}. Стачка прекратилась.

У французских шовинистов она вызвала взрыв классовой ненависти. «Фигаро» потребовала от рабочих сравнивать свои заработки не с прибылями капиталистов, а с заработками солдат на фронте{276}. «Тан» писала, что стачки на военных предприятиях — это измена{277}. «Нация не может терпеть подобные стачки, не подавляя их безжалостно». «Обостряясь, они грозят привести Францию в такое же положение, в каком находится эта бедная Россия!» — вопил Эрве{278}.

Считая, что правительство все еще недостаточно «энергично», правые звали своих единомышленников объединиться и «создать большую национальную партию»{279}. «Наступил тот час, когда люди, на это уполномоченные, должны выразить волю консервативной Франции… и сказать тем, кто возьмет власть, какими, по их мнению, способами надо направить к победе усилия нации», — писал Баррес{280}.

Уже с конца мая 1917 г. в парижских политических кругах пошли толки о возможности сформирования кабинета Клемансо. За «тигра» были сторонники «решительных действий» — правые партии и партии парламентского центра, против него — приверженцы «демократического метода управления»: радикал-социалисты, социалисты.