журналистов чрезвычайно. Итальянские буржуазные пацифисты не замедлили сделать из этого свои выводы.

Еще зимой 1917 г. их представитель, некий Карбоне, завязал с австро-венгерским послом в Швейцарии фон Ромбергом неофициальные переговоры на тему о сепаратном мире Италии с Австро-Венгрией. Переговоры продвигались медленно и к весне 1917 г. еще находились в начальной стадии. Но после свержения русского самодержавия темпы ускорились, и в 20-х числах марта Карбоне явился к фон Ромбергу с вполне конкретным предложением — заключить мир на условии передачи Италии Трентино и Триеста и предоставления ей преобладания в Истрии. Он торопил с ответом и уверял, что, если соглашение будет достигнуто, мирный договор Италии с Австро-Венгрией может быть заключен в течение двух недель.

Итальянское предложение обсуждалось 25 марта на совещании министра иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернина с немецким канцлером Т. Бетман-Гольвегом. Оно было отвергнуто после того, как Чернин передал своему собеседнику слова австрийского императора о том, что тот готов скорее «провалиться сквозь землю», чем отдать итальянцам хотя бы один квадратный метр «своей» земли.

Однако в апреле 1917 г. Карбоне вновь явился в австрийское и немецкое посольства в Швейцарии, предлагая заключить сепаратный мир и требуя для Италии на этот раз уже только Аквилеи и тех провинций Трентино, которые населены в основном итальянцами. Мотивировал он это предложение боязнью революции в Италии. Итальянский министр иностранных дел С. Соннино (убежденный сторонник «войны до победы»), по словам посредника, о нем не знал, а сделано оно было с согласия большой политической партии, возглавленной Джолитти, и исходило от короля. Но Австро-Венгрия отвергла и это предложение.

Интервентисты, не менее джолиттианцев встревоженные русской революцией, выступали все же за «войну до победы». Революционизирующее воздействие русских событий на итальянские народные массы представлялось им поэтому особенно опасным. Уже 19 марта группа видных интервентистов явилась к Орландо. Они потребовали от министра внутренних дел запрета провинциальных социалистических еженедельников и даже «Аванти», если эта газета и впредь сохранит свой «бунтовщический» характер, запрета всех (в том числе закрытых) рабочих собраний. Как сообщала «Аванти», они настаивали также на «суровых мерах» по отношению к тем, кто, пусть даже в частной беседе, выскажется против войны. «Наша смерть» иронически озаглавила «Аванти» 20 марта сообщение о демарше интервентистов.

Орландо отверг эти требования, и большая часть интервентистских групп, еще стоя на конституционной платформе, их также не поддержала.

Надо сказать, что даже наиболее рьяные экстремисты отнюдь не стремились бороться с антивоенными настроениями масс с помощью одних только «зажимов» и запретов.

Всю весну, лето и осень 1917 г. лидеры интервентистов и всевозможные интервентистские лиги, союзы, собрания, съезды и т. п. выступали с непрестанными призывами пропагандировать войну в массах. Они принимали резолюции о том, чтобы «всеми средствами убедить народ в необходимости продолжать войну до победы», указывали, что события в России «заставляют объяснять массам… причины и цели этой ужасной войны». Как из рога изобилия сыпались заверения в намерении вести пропаганду войны «в каждом городе, каждой деревне», в тылу и на фронте, среди солдат, студентов, рабочих.

Далеко не все подобные намерения и решения проводились в жизнь. Во многих провинциях для систематической пропаганды в народе у интервентистов не хватало ни сил, ни средств. Но и там, где они имелись, перед организаторами и вдохновителями кампании (не говоря уже о рядовых пропагандистах) неизменно вставал вопрос: что именно надо рабочим и крестьянам говорить и какими именно доводами следует их в необходимости «войны до победы» убеждать?

Кризис идей, постигший в войну правящие классы большинства европейских стран и усиленный в 1917 г. революцией в России, сказывался в Италии очень остро. Итальянских политических деятелей, журналистов, будь они нейтралистами или интервентистами (и особенно тех из них, кто был достаточно чуток, чтобы уловить настроения масс), не оставляло ощущение зыбкости, непрочности окружающего мира, сознание краха старых устоев, доктрин. «Сколько предвидений, считавшихся неопровержимыми, сколько людских расчетов было опрокинуто и развенчано войной… Дипломатические соглашения, труды терпеливых социологов… все это рухнуло в один момент… Что будет завтра с человечеством, пережившим ужасный катаклизм, который его потряс?» — читаем мы в католической «Оссерваторе романо»{289}. «Куда мы идем? К каким неведомым берегам влечет нас трагическая судьба старой Европы?.. Мы находимся перед лицом двух ужасных сил — войны, с одной стороны, желания обновить мир — с другой!» — восклицал корреспондент «Секоло»{290}. А редакционная передовая этой интервентистской газеты горестно констатировала, что «вчерашние идеи больше не служат, новые находятся в состоянии брожения и полны противоречий». Всюду «клокочет жизнь, которую старые формулы не в силах более сдержать»{291}.

Понимая, что в массах «зреют новые мысли и чувства»{292}, итальянские интервентисты напряженно искали идею, которая помогла бы им повести за собой массы. Самым простым, казалось, было перенять если не все, то хотя бы отдельные идеи русской революции. Один из лидеров социал-реформистов А. Беренини действительно уже в марте 1917 г. призывал своих единомышленников сказать бойцам в окопах, что итальянцы сражаются за «те же цели, ради которых свергла царское иго Россия»{293}.

Аргументация «от России» широкого применения в ин-тервентистской прессе, однако, не получила. По мере углубления русской революции призыв следовать ее идеалам представлялся милитаристам все более опасным и они предпочитали от него воздерживаться.

Пытались интервентисты представить войну и как «оборону отечества» и «необходимость». «Когда вы дадите понять итальянскому народу, что война необходима и что тот, кто участвует в пей, борется не только за свою страну, но и за собственное существование, тогда вы сможете с большим успехом вести войну», — внушал в июле 1917 г. в Монтечиторио (где заседала палата депутатов) своим коллегам депутат Э. Чикотти.

Однако несостоятельность подобных «теорий» бросалась в глаза. Ведь Италия вступила в войну не потому, что на нее кто-то напал, и итальянские войска к тому же вплоть до конца октября 1917 г. стояли на территории врага.

Найти «идею» не удавалось, и пропаганда войны в массах шла в рамках той вчерашней фразеологии и тех вчерашних идей, которые, как признавали сами интервентисты, «больше не служили». Изнемогающих от военного бремени людей звали к стойкости и жертвам, уверяли их, что справедливый и длительный мир возможен лишь после победы и что война с Германией и Австро-Венгрией — это война за демократию (как говорили одни) или война за величие и славу Италии (как уверяли другие) и т. п. Никакого успеха подобная пропаганда на третьем году мировой войны не имела и иметь не могла.

Отвращение к набившим оскомину призывам явственно сказывалось не только в тылу, но и на