Весной 1913 года на всю страну прогремел обвал семиэтажного дома Титова по Калашному переулку, № 4. Проект этого огромного для Москвы тех лет сооружения составил все тот же Струков, он же принял на себя и наблюдение за выполнением работ. За эту грандиозную, самую большую в истории дореволюционной Москвы катастрофу он вместе с домовладельцем угодил под суд.

В биографии архитектора отмечалось и несколько происшествий помельче – например, авария в сооружавшемся им четырехэтажном доме Прокофьева на Малой Молчановке. Упавший свод подвального этажа 24 августа 1902 года задавил одного и изувечил двоих рабочих.

Но все эти замечательные события были впереди, а начинал свою блистательную карьеру строителя-разрушителя Николай Дмитриевич именно в Вадковском переулке. В конце августа в одном из сооружаемых им домиков, предназначенном для ящичной мастерской, рухнула четверть только что возведенных внешних стен (по счастливой случайности обошлось без пострадавших). Остальные домики также угрожали обвалом, поэтому полиция остановила работы и выставила вокруг охрану. Только настоящий мастер своего дела мог столь быстро развалить сооружение, по своим размерам и конструкции близкое к нынешним садовым домикам!

К концу XIX века москвичи уже привыкли к тому, что строившиеся дома иногда ни с того ни с сего начинали расползаться, поэтому эта скромная авария особого внимания не привлекла. Зато много шума наделала другая, более страшная катастрофа все в том же переулке. 3 июня 1914 года после страшного взрыва сгорела фабрика М. А. Каминского. Был полностью уничтожен фабричный корпус, восемь человек погибли, серьезно пострадали около тридцати рабочих.

Заведение Каминского, где трудилось около 200 человек, изготовляло исключительно мирную продукцию – гребни, которыми женщины любили укреплять свои прически. Сырьем служил целлулоид – самая первая из всех пластмасс, вещь совершенно обыкновенная.

Галантерейная продукция фабрики представляла большой соблазн для небогатых дам округи, поэтому во избежание хищений территорию окружал прочный деревянный забор, отстоявший от стен корпуса всего на 2–3 метра. Узкий проход отделял забор от фабрик Галая и Конкина. Там, где к заведению Каминского вплотную подступали жилые дома, окна фабричного корпуса закрывали железные ставни.

3 июня на первом этаже работали 76, на втором – 20 человек да на складе в подвале пятеро. Взрыв грохнул около 10 часов утра. Люди с обоих этажей метнулись к единственному выходу, но лестница уже была охвачена пламенем. Выскочить через дверь удалось немногим, прочие пытались выбраться через окна. Раня руки, выбивали стекла, протискивались через узкие рамы и падали вниз. А через несколько секунд после первого громыхнули еще два взрыва – уже послабее. Пламя выбросилось из окон. В соседних домах вылетели стекла. В самом ужасном положении оказались те, кто работал на стороне здания, где окна закрывали железные ставни. Не могли считать себя спасенными и выбравшиеся во двор. В двух шагах от них из окон вырывались языки пламени, а путь к бегству преграждал прочный забор. Бессознательно, в диком ужасе толпа навалилась на него, и, к счастью, он рухнул!

Когда, наконец, примчались пожарные, внутренность здания, за исключением подвала, уже выгорела дотла. Крыша и перекрытия рухнули, от страшного жара расплавились электрические провода.

Катастрофа вызвала множество вопросов. Во-первых, нужно было выяснить причину взрывов. Далее, следовало разобраться, почему не сработала система пожаротушения, которой, по словам Каминского, была оборудована фабрика. Конечно, нельзя было обойти вниманием железные ставни на окнах, погубившие нескольких рабочих.

Выяснилось, что в 1912 году фабричная инспекция проверяла фабрику и нашла множество упущений, однако из-за отсутствия соответствующих требований в нормативных документах формальных причин для закрытия не нашла. Катастрофа в Вадковском переулке ярко обозначила наболевшую проблему – отсутствие нормативных документов, определяющих правила размещения и эксплуатации опасных производств. Возможно, что вопрос сдвинулся бы наконец с мертвой точки. Но тут началась Первая мировая война…

Обширный участок № 58–60 некогда занимала богатая барская усадьба, но в середине XIX столетия ее последняя владелица княгиня А. В. Голицына решила замолить грехи своих предков, да и свои собственные путем устройства приюта для двадцати монахинь. В 1889 году приют преобразовали в женский монастырь, названный Скорбященским и ставший последним подобным заведением в Москве.

Пребывание монастырей в больших городах представляло и представляет собой явление крайне нелепое. Это осознавалось уже в середине XIX века. В 1864 году либеральная газета «Русские ведомости» возмущалась сохранением монашеских обителей на оживленной Никольской улице: «Не спасать свою душу могут здесь монахи, а разве приходить в искушение». Далее вполне резонно предлагалось монастыри упразднить, превратив их храмы в приходские церкви, а монахов (мужчин) для спасения своих душ отправить куда-нибудь подальше. Благо их уже тогда насчитывалось совсем немного, «по десять человек», иронизировала газета[60]. Приводимые доводы были вполне справедливы.

Не менее резонными были и мотивы, которыми руководствовалось церковное начальство, твердо выдерживая курс на сохранение городских монастырей. Они постепенно превращались в предприятия, приносившие неплохой доход. И чем оживленнее был район, где располагалась святая обитель, тем быстрее росла приносимая ей прибыль. Наглядным примером подобной эволюции служили те же расположенные в Китай-городе Заиконоспасский и Никольский монастыри. Их лицевые корпуса, выходившие на торговую улицу, представляли собой вполне светские деловые здания, предназначенные для сдачи под лавки и конторы. Все же для приличия над ними поднимались нелепые надстройки, символизировавшие верхние ярусы колоколен.

Мало того, даже в конце XIX столетия в городской черте появлялись все новые обители! Правда, исключительно женские[61]. Здесь дело обстояло несколько иначе. В отличие от мужских монастырей, куда приток новых кадров постоянно ослабевал, женские на недостаток насельниц пожаловаться не могли. Обиженных судьбой дам всегда хватало, и именно они пополняли ряды монахинь и послушниц. Конечно, замаливать грехи лучше всего в Чухломе или, по крайней мере, в каком-нибудь тихом подмосковном монастыре. Но когда речь идет о спасении души, обычная логика не действует. И во второй половине XIX столетия в Москве открылось аж три новые обители, все три – женские!

В этом ряду Скорбященский монастырь оказался самым молодым, но, как говорится, из молодых, да ранних. Видимо, средствами он располагал немалыми, поскольку строительство монастырских зданий было поставлено на поток. В 1891 году заложили собор по проекту архитектора И. Т. Владимирова. Особыми талантами зодчий не блистал, строители работали спустя рукава, и вскоре по свежевыложенным стенам зазмеились сквозные трещины. Казалось, культовое сооружение готовилось вписать новую страницу в историю катастроф Дмитровского радиуса. К счастью, в данном случае все обошлось. Вовремя принятые меры предотвратили аварию. Но работы затянулись – небольшой собор строился целых три года, его открыли лишь в 1894 году. Затем в новоявленном монастыре соорудили еще тройку церквей: в 1900 году – Архангела Рафаила при трапезной, через год – Тихвинской Божьей Матери (проект Н. Д. Струкова), в 1910 году – кладбищенский Трехсвятительский храм. Одновременно с церквами сооружались и здания более прозаического назначения – кельи, поварня, женская гимназия.