Я долго вожусь в ванной и еще дольше – в спальне: медленно натягиваю старые треники, пытаясь отложить момент встречи с Мэттью. Я ужасно подавлена и хочу лишь одного – лечь в постель и провести остаток этого кошмарного дня во сне. Я жду, что Мэттью окликнет меня и спросит, как я там, но слышу лишь, как он возится на кухне.

Наконец я спускаюсь вниз и заставляю себя оживленно болтать обо всем подряд, – о школе, о погоде, о встрече с Конни, – твердо решив не дать ему и слова вставить. Мэттью должен поверить, что случай на парковке ничуть меня не расстроил. Я даже отмечаю в календаре день школьного собрания, щебеча о том, как мне не терпится снова всех увидеть и приступить к работе. На самом же деле меня терзает беспокойство, и приходится заставлять себя есть ризотто, которое приготовил Мэттью. Мне хочется рассказать ему о машине, дежурившей – как я думаю – напротив дома сегодня утром, но нельзя: после фиаско с парковкой это будет очередным подтверждением моей истеричности и паранойи.

Со дня убийства Джейн прошло четыре недели. Не верится, что за такой короткий срок моя жизнь кардинально изменилась. Страх и чувство вины – мои постоянные спутники, и я уже не могу вспомнить, каково было жить без них. А вчерашнее недоразумение с машиной и вовсе меня подкосило. Если мне и требовалось еще какое-то доказательство того, что я на верном пути к деменции, я его получила.

Очень трудно выйти из подавленного состояния. Я вяло сижу в гостиной перед телевизором и, как зомби, пялюсь все в тот же «магазин на диване». Телефон звонит около десяти и включает во мне режим паники: дыхание перехватывает, а сердце разгоняется так, что в голове все плывет. Я вдруг понимаю, что у меня уже выработался рефлекс: испытывать страх всякий раз, когда я слышу звонок. Даже если включается автоответчик и становится ясно, что это не преследователь, напряжение не спадает: ведь я знаю, что он еще позвонит.

Щелкает крышка почтового ящика, и я вздрагиваю. Как случилось, что от любых звуков (не только от телефонных звонков) у меня теперь учащается сердцебиение, а по телу пробегают мурашки? Как я стала такой пугливой? Мне стыдно; стыдно, что во мне не осталось прежней силы, что я позволила какой-то ерунде сломить меня. И мне противно, что я, затаив дыхание, прислушиваюсь к скрипу гравия под удаляющимися шагами почтальона, желая убедиться, что это не убийца просунул что-то в ящик. Противно, что ноги подкашиваются, когда я, разбирая почту, вижу адресованное мне письмо. Противно, что у меня трясутся руки, потому что письмо может быть от него. Не хочу его открывать, но какая-то сила заставляет меня разорвать конверт, потому что не знать еще страшнее, чем знать. Внутри сложенный лист бумаги. Медленно разворачиваю его и с трудом отваживаюсь взглянуть на текст.

Я даже не заметила, как задержала дыхание, и теперь наконец воздух прерывисто выходит из легких. На глаза наворачиваются слезы – и от облегчения, что это письмо оказалось таким теплым, и от острого сочувствия к мужу Джейн. Его слова благодарности стали для меня бальзамом на душу. Вот только он не написал бы их, если бы знал, что в ту ночь я бросила Джейн на произвол судьбы. Перечитываю письмо, и каждое слово отравленной стрелой ранит мою совесть. Меня вдруг охватывает безумное желание рассказать ему правду. Конечно, он может меня осудить. Но вдруг он все-таки скажет, что я ничего не могла сделать, что Джейн была обречена и от меня ничего не зависело? И тогда – если я услышу это от него – может быть, я сама в это поверю.

Звонок телефона возвращает меня к реальности, где нет ни покоя, ни прощения – лишь бесконечный страх и бесконечное преследование. Я хватаю трубку, едва сдержав желание заорать, чтобы он оставил меня в покое; не нужно ему знать, как я напугана. Так что мы молчим и ждем, каждый согласно собственному плану. Секунды проходят одна за другой. Я вдруг понимаю, что если я чувствую исходящую с того конца провода угрозу, то он может чувствовать мой страх, и уже собираюсь повесить трубку, как вдруг замечаю, что звонок сегодня какой-то не такой.

Напрягаю слух, пытаясь разобраться. Где-то на заднем плане можно различить едва слышимые звуки. Как будто слабый шепот, или ветер, или шелест листвы. Как бы то ни было, это означает, что он на улице. Ужас, затаившийся где-то под ложечкой, разрастается, угрожая поглотить меня. Адреналин заставляет меня бежать в кабинет и открывает мои затуманенные паникой глаза; я смотрю в окно и вижу пустую дорогу. Я почти испытываю облегчение, но страх не желает сдавать позиции и напоминает: это еще не значит, что убийца не затаился где-то рядом.

От ужаса моя кожа покрывается капельками пота. Я хочу позвонить в полицию, но что-то (разум, наверно) подсказывает мне, что если даже они приедут и обыщут весь сад, то никого не найдут. Он – мой мучитель – слишком умен, чтобы так просто попасться.

Не могу оставаться в доме, как животное на бойне, ожидая, пока он определит мою участь. Выбегаю в холл, обуваю первую попавшуюся пару обуви, хватаю со столика ключи от машины и открываю входную дверь. Осматриваюсь по сторонам; путь, кажется, свободен, но рисковать понапрасну не хочется. Отпираю машину брелоком и за секунду преодолеваю разделяющие нас несколько ярдов. Оказавшись внутри, запираю все двери и в спешке, тяжело дыша, выруливаю за ворота. Проезжая мимо дома, который еще недавно продавался, вижу стоящего во дворе мужчину и узнаю его: это он бродил рядом с нашим домом. Непонятно, есть ли у него в руке телефон, да и не важно; это может быть мой преследователь, это может быть убийца Джейн и ее тайный любовник. У него там прекрасный наблюдательный пункт – видно, когда Мэттью по утрам уезжает на работу, оставляя меня одну.

Пора уже идти в полицию. Но сначала нужно поговорить с Мэттью. Расскажу ему о своих подозрениях, и пусть он подтвердит, что они не беспочвенны, потому что я не хочу снова сделать глупость. Лучше опозориться перед ним, чем перед полицией. Нельзя просить их проверить мужчину из соседнего дома, не имея ни разумных доводов, ни поддержки Мэттью; они и так уже, наверно, считают меня идиоткой из-за того, что я не могла отключить сигнализацию.