Чтобы пригласить ее в «Бальзар», достойный ее ресторанчик в стиле ар-деко рядом с Сорбонной, пришлось достать заначку. Под опаловыми стеклянными абажурами, освещавшими темные деревянные панели, мы, сидя на обитом молескином диванчике, в окружении официантов в белых фартуках, которые носились между столиками, болтали, наслаждаясь нашим тет-а-тет, перебирали забавные истории, блаженно, в экстазе, почти влюбленные друг в друга, несмотря на четыре десятка лет, нас разделявших. Я поведал ей, что именно она в день, когда мне стукнуло девять, определила мое увлечение фортепиано, потом позабавил ее, набросав портрет невероятной мадам Пылинской.

За десертом тень грусти легла на ее улыбку.

– Давай поедем в Кабур, – шепнула она.

– Когда?

– В субботу, после твоего урока. Я позабочусь обо всем: такси, билеты на поезд, номера в отеле. Вернемся в понедельник.

– Почему Кабур?

– Ну, это же очевидно, – мечтательно протянула она, это прозвучало так же, как одиннадцать лет назад «Шопен, разумеется».

Мне не потребовалось других доводов.

В субботу мадам Пылинска открыла мне дверь – в полном смятении, с опечаленным видом, тюрбан съехал набок – и объявила с порога:

– Альфред Корто умер.

– Что, простите?

Она подавила рыдание и повторила – трагическим тоном, уставившись в пол:

– Альфред Корто умер. Сердце не выдержало.

Я перепугался – мадам Пылинска явно утратила рассудок. Знаменитый исполнитель Шопена Альфред Корто покинул этот мир лет двадцать назад. Вряд ли она, посвятившая всю жизнь фортепиано, узнала об этом лишь сегодня.

– Ему было пятнадцать лет, – уточнила она.

– П-пятнадцать?..

– Мой Рахманинов дожил до двадцати двух!

Она указала на двух котов за ее спиной в коридоре:

– Рубинштейн и Горовиц ищут его повсюду. Я отвезла его к ветеринару, он потом отдаст мне урну. Бедный Альфред Корто… Ну входите же!

Посмотрев на оставшихся четвероногих, я пришел к выводу: Альфред Корто был тот рыжеватый котяра, что во время наших уроков сворачивался клубком на пуфике у кабинетного рояля. Через несколько секунд мадам Пылинска вышла из своей комнаты: поправив гранатовый тюрбан и закурив сигарету, как ни в чем не бывало она вновь впала в свой категоричный тон:

– Вы читали Жорж Санд?

– Кое-что читал.

– Поразительная женщина! Жорж Санд жаждала триумфа в музыке, но тут вышел облом, несчастная умела лишь стряпать одну книгу за другой. В конце концов она с досады решила поспособствовать расцвету Шопена – так распускается мак, защищенный от ветра. Основательная дама эта Жорж Санд! Когда Шопен жил у нее в Ноане, он был избавлен от материальных проблем, от необходимости давать уроки, мог целыми днями сочинять, играя на подаренном ею «Плейеле». Пока они были вместе, он задумал и создал все свои шедевры. Весьма полезная дама!

– Вы меня шокируете.

– Я?

– Вы сводите роль женщины к обслуживанию мужчины.

– Да мне плевать, кто эта Жорж Санд, женщина, мужчина или кашалот! Меня заботит лишь гений.

Она посмотрела на портрет Шопена, мне померещилось, что она бегло перекрестилась.

– Когда Шопен впервые увидел Жорж Санд, он спросил: «Это что, женщина?» Когда Жорж увидела Шопена, то спросила: «Кто эта девушка?» Хороша история!

– И у них ничего не вышло! – воскликнул я.

Она смерила меня суровым взглядом:

– Напротив, все вышло удачно! Если вы спите с женщиной вашего типа, типа, который вас возбуждает, то у вас связь с абстрактной идеей, а не с этой женщиной. Контакт остается поверхностным – так, соприкосновение кожных покровов. Здесь возможна замена – не та, так другая. Санд не подходила Шопену, так же как и он ей: вроде бы им ничего не светило друг с другом. Но если посмотреть глубже… – Она взяла несколько аккордов. – На самом деле любишь лишь тогда, когда не влюблен. – Покачав головой, чтобы поймать нить воспоминаний, она открыла том, лежавший на рояле. – В «Истории моей жизни» Жорж Санд описывает их медовый месяц, поездку на Майорку[28]. Шопен тогда работал над своими прелюдиями, и она рассказывает, как это было. Весьма поучительно. В ту ночь после проливного дождя вода стекала по водосточным трубам.

Она сыграла начало Пятнадцатой прелюдии…

– А вот это днем, когда мимо их окон шествовали паломники…

Она сыграла начало Девятой прелюдии…

– А однажды они вместе ловили бабочек на лугу…

Она перешла к Десятой прелюдии…

– А вот писк новорожденных крокодилов, что водились в болоте у самого монастыря в Вальдемосе, где они остановились.

Мадам Пылинска наиграла первые такты Второй прелюдии…

Я перебил ее:

– Скажите, мадам Пылинска, а разве на Балеарских островах водятся крокодилы?

Она в ярости встала:

– Нет, и никогда не водились!

– Жорж Санд несет невесть что.

– Я тоже! История с каплями дождя действительно была, остальное я выдумала. А вы и поверили?

– Пока не появились крокодилы.

– Ничтожный червь! Вы ничуть не лучше Жорж Санд. Сжалься, Господи, сжалься! Шопен отдан на съедение невежественной публике благодаря сплетням этой графоманки! Вот ведь дурища! Просто тупица… идио… нет, я лучше промолчу. Из христианского милосердия!

– Но ведь вы только что, напротив, утверждали, что Жорж Санд…

– Она сводит все к тому, что ей известно, к реальности, убогой реальности, которую описывает в своих книгах. Бедняга, она всего лишь писательница, романистка, иначе говоря, рабыня реальности. Шопен же музыкант, ему не нужны слова, ведь у него есть то, что словами не выразить.

Она перелистала ноты:

– Как он называл свои произведения? Вовсе не «Грусть», как напечатано у этого кретина британского издателя, а этюд опус 10, номер 3. Не «Прощание», а вальс опус 60, номер 1. Не «Капли дождя», а прелюдия опус 15, номер 28. Не «Щенок», а вальс опус 64, номер 1. Вы отвергаете крокодилов в болоте, потому что на Балеарских островах нет ни одного крокодила, но тогда следует отвергнуть и капли дождя, и шествие паломников, и бабочек! Шопен не описывает, не воскрешает в памяти, не рассказывает. На самом деле Жорж Санд куда больше подошла бы Листу, который сочинял программную музыку, музыку, иллюстрирующую стихи, игру воды в фонтанах на вилле д’Эсте, или же предлагал такие названия, как «Воспоминание», «Благословение», «Утешение». Шопен вообще не отталкивается от того, что идет извне: он творит! Никакие мысленные образы не предшествуют его музыке. Это музыка диктует свою реальность духу. Она остается непорочной. Она не выражает чувства, она их вызывает.