Специализации способствовало учреждение новых институтов. Например, во Франции неспециализированные региональные академии старого образца в XIX веке сменились местными сельскохозяйственными, археологическими, антикварными и естественно-научными обществами. В Париже вслед за основанной в 1804 году Кельтской академией появились Азиатское общество и Географическое общество (оба – в 1821 году), Геологическое общество (1830), Антропологическое общество (1832), Этнологическое общество (1839) и Общество политической экономии (1842). В Берлине были учреждены Общество изучения немецкого языка и древностей (1815), Географическое общество (1828), Физическое общество (1845), Геологическое общество (1848) и Антропологическое общество (1869)[446].

В Лондоне после учреждения в 1807 году Геологического общества появились Астрономическое общество и Королевское литературное общество (оба – в 1820 году), Клуб политической экономии (1821), Королевское азиатское общество (1823), Зоологическое общество (1826), Энтомологическое общество (1833), Ботаническое общество (1833) и Этнологическое общество (1843). Комментируя эту тенденцию, Джозеф Бэнкс, президент Лондонского королевского общества, нашел выразительную метафору для фрагментации: «Я думаю, что все эти новомодные ассоциации в итоге разденут Королевское общество, не оставив старушке даже лохмотьев, чтобы прикрыть наготу»[447].

Отношение француза Огюста Конта было двояким. Он считал, что ценой специализации была неспособность видеть то, что он называл «духом целого», однако она необходима для прогресса, и со временем появится группа ученых, которые будут специализироваться на общих вопросах. В следующей главе мы увидим, что Конт оказался прав по всем трем пунктам.

5

Эпоха территориальности

1850–2000

К концу XIX века культурный климат становился все менее благоприятным для ученых широкого профиля. Как мы видели, уже в XVII столетии некоторых выдающихся эрудитов, в частности Афанасия Кирхера и Улофа Рудбека, критиковали за чрезмерные амбиции, но в XIX веке подобная критика звучала гораздо чаще.

Полиматы в ухудшившемся климате

Так, Фридрих Шиллер, друг полимата Александра фон Гумбольдта, критиковал последнего за то, что тот «непрофессионально занимается чересчур многими делами», а сам Гумбольдт жаловался: «люди часто говорят, что я интересуюсь слишком многими вещами одновременно»[448]. Остряк Сидни Смит говорил об Уильяме Уэвелле, что «всезнание – его слабость». Эссеист Уильям Хэзлитт писал о Кольридже: «Нет ни одного предмета, которого он бы не коснулся» и «ни одного, на котором он бы остановился»[449]. Кольридж выведен в сатирическом романе Томаса Пикока «Хедлонг Холл» (Headlong Hall, 1816) как «Мистер Панскоуп», который «пробежался по всему кругу наук и усвоил их все одинаково хорошо».

Томас Юнг – еще один полимат, которого критиковали за то, что он слишком разбрасывался. Один итальянский ученый писал Юнгу: «Все сожалеют о том, что Ваша разносторонность столь сильно распространяется на занятия науками… что Вы не можете упорно продолжать работу над своими открытиями и доводить их до той степени совершенства, которую мы вправе ожидать от человека столь ярких талантов». Когда Юнг умер, президент Королевского общества высоко оценил его заслуги, но в то же время предостерег остальных, заявив, что Общество «приветствует скорее сосредоточенность на исследованиях в границах определенной части науки, нежели попытку объять целое»[450].

Еще одним признаком смены интеллектуального климата был сдвиг в понимании термина dilletante. Когда это слово появилось в Италии и к XVIII веку получило распространение в Англии, его значение было положительным: дилетант – это человек, который «получает удовольствие» от чего-то; точно так же французское слово amateur, «любитель», изначально обозначало того, кто «любит» искусства или науки. На протяжении XIX столетия эти слова приобрели уничижительный оттенок: теперь с их помощью характеризовали не энтузиазм, а поверхностное понимание, свойственное неспециалистам. Например, Георг Вайц, специалист по немецкому Средневековью, критиковал Dilettantismus в первом выпуске первого журнала для профессиональных историков – Historische Zeitschrift (1859). Аналогичным образом ведущий немецкий филолог Эмиль Дюбуа-Реймон назвал естественно-научные штудии Гёте развлечением (Spielerei) «самоучки-дилетанта»[451].

Перегрузка

Почему же менялся климат? Если говорить кратко, из-за «перегрузки». Как и в XVII веке, имел место взрыв знаний в обоих смыслах этого слова – то есть их расширение и одновременная фрагментация, распад на части. Изобретение парового пресса и удешевление бумаги, которую теперь делали из целлюлозы, привели к снижению стоимости книг и журналов и способствовали их распространению настолько, что можно говорить о «второй книжной революции» и «потоке дешевых печатных изданий»[452]. Популяризация знаний, особенно естественно-научных, приобретала все более важное значение[453]. Один из упомянутых в предыдущей главе британских полиматов, Томас де Квинси, живо передал свою обеспокоенность в описании кошмарного сна о «веренице телег и вагонов» рядом с его домом, из которых выгружали все новые и новые груды книг[454].

Перегрузка возникла не только из-за удешевления печати. Благодаря исследованиям, включавшим физические и химические эксперименты, изучению и описанию новых видов растений, животных и горных пород, историческим изысканиям в официальных архивах, которые постепенно открывали свои двери для публики, накапливалось все больше знаний. Среди многочисленных открытий этого периода были новые звезды и новые элементы, открытые в результате появления более мощных телескопов и микроскопов. Участники научных экспедиций, многие из которых финансировались государством в стратегических и экономических целях, привозили тысячи образцов минералов, растений и животных и неизмеримо обогатили познания европейцев о других частях света – Африке, Океании и Арктике, их природных ресурсах, населении и языках[455].

Не только академическое знание расширялось подобным образом. В XIX веке происходила «революция в правительствах», возникло «информационное государство», в котором принятию важных решений предшествовал систематический сбор данных, зачастую в форме опросов[456]. Существенная доля собранной информации переводилась в статистическую форму и публиковалась. В это время мир захлестнула «лавина печатных цифр», бóльшую часть которых производил чиновничий аппарат[457].

Расширение империй – Британской в Индии, Французской в Северной Африке, Бельгийской в Конго и т. д. – ставило правительства и чиновников перед необходимостью получать представление о географии, ресурсах и об особенностях народов, находящихся под их управлением. Составлялись карты территорий, писались отчеты о склонности тех или иных народов подчиняться имперскому режиму или выступать против него[458]. Внутри государств все больший объем информации сосредоточивался в руках полиции. В 1879 году CID (Criminal Investigation Department) – британский Департамент криминальных расследований – рассмотрел более 40 000 официальных писем и специальных докладов[459]. Бизнес тоже постепенно осваивал правительственную модель. Процесс возглавляли американские железные дороги, которым требовалось все больше информации, в первую очередь чтобы предотвращать аварии, а затем, как и другим компаниям, – для управления расширявшейся деятельностью[460].

Всю эту информацию нужно было упорядочить. В XVII веке, как мы видели, одним из ответов на первый информационный кризис было создание новых методов ведения и каталогизации заметок. В XVIII веке широкое распространение получили справочные издания по самым разным предметам: это были книги, предназначенные для поиска информации по отдельным вопросам или беглого просмотра, а не для чтения. Их было так много, что в 1758 году появился словарь подобных словарей[461].

В 1819 году шотландский полимат Фрэнсис Джеффри, редактор знаменитого журнала The Edinburgh Review, высказывал опасения, что «если мы продолжим писать и рифмовать такими же темпами еще двести лет, то придется изобрести какой-нибудь способ скорочтения, или люди отчаются и просто перестанут читать»[462].

В конце XIX века немецкий полимат Герман фон Гельмгольц упоминал о «приспособлениях» – «каталогах, лексиконах, регистрах, предметных указателях, справочниках», которые обеспечивали «моментальный доступ» к знаниям[463]. Возможно, он имел в виду и картотеки, придуманные полиматом Мелвиллом Дьюи, чьи стандартизированные карточки привлекли внимание не только его коллег-библиотекарей, но и ученых, а также предпринимателей («картотека стала сегодня необходимой частью современного бизнеса»)[464]. Возможно, Гельмгольц знал и о каталожных шкафах, впервые изготовленных в 1875 году, – предметах мебели, которые начали занимать все больше и больше места в библиотеках и конторах.

Специализация

Главным ответом на этот информационный взрыв стала