специализация, позволявшая сократить объем знаний, которыми необходимо было овладеть. Ее можно считать своего рода защитным механизмом, дамбой, спасающей от информационного потопа. В 1979 году один известный американский историк отмечал потребность в том, что он назвал «еще не написанной всеобщей историей специализации»[465]. Эта лакуна не заполнена до сих пор – возможно, потому, что написание такого общего труда само по себе требует целой команды специалистов. Здесь мы можем предложить лишь краткий очерк. Ранние стадии процесса очерчены в предыдущей главе, но в период с середины XIX до XXI века тенденция становилась все мощнее и мощнее.

Как и прежде, появление новых слов в языке отражает осознание проблемы современниками. Мы уже видели, что слово scientist появилось в 30-е годы XIX века как ранний симптом постепенного расхождения между интеллектуалами-литераторами и исследователями природы. Во Франции 30–40-х годов того же столетия появился термин spécialité, а следом за ним, в 1848 году, – spécialiste, тоже в контексте медицины. Парадоксально, но именно полимат Огюст Конт ввел в обращение абстрактное понятие spécialisation[466]. В английском языке слово specialist впервые фиксируется в 1856 году, как и specialism, а specialization – в 1865 году. Для описания новых тенденций были нужны новые слова.

Дискуссия, начатая Кантом и Адамом Смитом, не затухала. С одной стороны, социолог Эмиль Дюркгейм утверждал, что разделение труда делает общество более сплоченным, поскольку в таких условиях зависимость людей друг от друга возрастает. Несмотря на широту собственных интересов, Дюркгейм распространял свои воззрения, касающиеся разделения труда, и на академическую сферу и придерживался «неизменно положительного отношения к дисциплинарной специализации»[467]. Он поддерживал ее и в области социологии на том основании, что она позволяла сделать эту науку, которая все еще слишком часто оставалась «разновидностью философского теоретизирования», более точной и более объективной[468].

С другой стороны, существовала теория Карла Маркса, согласно которой в будущем коммунистическом обществе будет возможно «делать сегодня одно, а завтра – другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, – как… душе угодно»[469]. Уильям Моррис был еще одним противником общества, в котором большинство работников «постоянно выполняют одну и ту же маленькую часть общей работы и никогда не имеют возможности подумать о других ее частях». В его идеальном обществе ремесленник «будет вкладывать свой собственный ум и энтузиазм в изделия, которые он создает. Пока его труд не подвергся „разделению“… он должен знать все о том, что производит, а также о том, как его изделия соотносятся с похожими продуктами»[470].

Ученый-полимат Макс Вебер выразил свои сомнения в знаменитой лекции 1917 года Wissenschaft als Beruf (название может быть переведено как «Наука как призвание» или «Наука как профессия»). В этой лекции обсуждался вопрос о противоречиях между разносторонностью и специализацией[471]. Вебер ощущал эти противоречия на собственном опыте; возможно, они даже стали причиной его нервного срыва в 1897 году.

Разделение институтов

Термины типа specialist не случайно впервые появляются именно в медицинском контексте, ведь, как заметил Дидро в середине XVIII века, сама медицина начинала разделяться на врачей, специализирующихся на определенных заболеваниях или отдельных частях человеческого тела[472].

Университеты, с другой стороны, занимались наукой в целом. Одной из причин выживания полиматов в эпоху интеллектуалов-литераторов была относительно «неспециализированная» западная система высшего образования, существовавшая в то время. Немецкие студенты, например, до получения ученой степени систематически меняли дисциплины и переходили из одного университета в другой. В Шотландии, где первой ступенью образования был четырехлетний магистерский курс (в противоположность трехлетнему бакалавриату, распространенному во всей остальной Британии), традиционный набор дисциплин имел общий характер и включал в себя обязательный курс философии[473]. В Кембридже до 1870-х годов студенты сдавали экзамены по математике либо классической филологии, но предлагались дополнительные лекции по другим дисциплинам, что иногда выливалось в неформальное обучение. Например, Чарльз Дарвин, приехавший в университет восемнадцатилетним юношей в 1828 году, занялся изучением естествознания под руководством двух наставников – профессора ботаники Джона Хенслоу и профессора геологии Адама Седжвика.

Однако в конце XIX века примеру медиков последовали новые исследовательские университеты Германии, США и других стран. За ними потянулись и все остальные, в которых стало появляться все больше отдельных факультетов для новых дисциплин[474].

Как заметил один американский ученый, учившийся в Германии и в 1874 году опубликовавший книгу о немецких университетах, немецкий профессор – это «не преподаватель в английском смысле слова, а специалист»[475]. В Германии и особенно в Соединенных Штатах появилось множество новых учебных предметов, которые часто претендовали на статус отдельных дисциплин и институциональное оформление в виде соответствующих факультетов. Усиливающийся акцент на исследовательской деятельности, иными словами, на оригинальном вкладе в науку, поощрял (если не вынуждал) тех, кто хотел сделать научную карьеру, фокусироваться на узких областях. Американский филолог-классик, учившийся в Германии в 50-е годы XIX века, позднее вспоминал, что многие темы семинаров были «безнадежно микроскопическими»[476].

Все чаще звучали «декларации независимости», превращавшие направления в отдельные дисциплины. Например, в 1872 году были одновременно созданы Свободная школа политических наук (École Libre des Sciences Politiques) в Париже и кафедра политических и социальных наук в Йельском университете. Эмиль Дюркгейм неистово боролся (и в итоге добился успеха) за автономию социологии как науки со своим собственным объектом изучения и «правом существовать» отдельно не только от юриспруденции, но и от философии и психологии[477]. Экспериментальная психология отделилась от философии в Лейпцигском университете в 1879 году, в Университете Джонса Хопкинса – в 1884-м, а в Женевском университете – в 1891 году.

Подобно философии, старая наука филология, которая еще в середине XIX века определялась широкими культурно-историческими терминами, сдала позиции новым дисциплинам, в частности изучению национальных языков и литератур (то есть филологии германской, романской, славянской, английской и т. д.). Даже в области изучения наследия Древней Греции и Рима поле деятельности филологов с развитием классической археологии и истории искусств сократилось до языкознания[478].

Новые дисциплины, как и некоторые новые государства, быстро распадались на части. Всеобщая история была разделена на отдельные периоды (древнюю, средневековую историю и историю Нового времени). Также из нее выделилась экономическая история, которая получила собственные кафедры (в Гарвардском университете, например, такая кафедра была учреждена в 1892 году), и история науки (с отдельной кафедрой в Коллеж де Франс, основанной в том же году). География разделилась на физическую и гуманитарную, а последняя вскоре распалась на экономическую и политическую (в 1899 году для обозначения последней появился термин «геополитика»).

В Англии переломный момент наступил в конце XIX века. После реформы Оксфордского университета в 1871 году у студентов появилась возможность получать степени в области современной истории, права, теологии, математики и естественных наук (все – с 1872 года), английской литературы (с 1894-го), современных языков (с 1903-го) и т. д.[479] Шотландцы некоторое время сопротивлялись; компромиссные решения были приняты в 1858 году, когда лучшие студенты получили возможность после изучения общих дисциплин пройти курс в одной конкретной области для получения диплома бакалавра по программе Honours, и в 1889 году, когда было решено оставить старую «общую» ученую степень наряду со специализированными курсами[480].

Преодолевать границы между дисциплинами становилось все сложнее, и на академической карте появились отдельные «страны и народы»[481]. Одним из признаков такой «территориализации» науки стало более частое употребление фраз типа «моя область» или – среди историков – «мой период». Некоторые ученые особенно остро ощущали необходимость защищать свою область исследований от соперников. Один из участников съезда Американской экономической ассоциации в 1894 году заявил, что у социологов «нет права отрезать себе участок от поля социальных наук, не обсудив это с экономистами»[482].

Фрагментация знаний также подстегивалась развитием профессиональной терминологии – распространением таких слов, как, например, «долихокефал» (длинноголовый) в физической антропологии, «деиндивидуация» (утрата самосознания) в социальной психологии, «зоосемиотика» (изучение форм познаний у животных) в зоологии, «схизмогенезис» (процесс культурной дифференциации) в антропологии. Они были удобны для посвященных, но для всех остальных звучали как непонятный жаргон, и от этого границы между науками, а также между любителями и профессионалами становились все более