светлое – две фигуры: бежевая кофточка с белым бантом под горлом, белесая голова вдовы и черное платье племянницы покойного. Офелия стояла бледная и злая, впившись в бант нервными пальцами. Презрев по новой моде траур, она не облачилась в черное, в то время как племянница – тоненькая барышня с косой через плечо – напротив, сыскала в старых материных сундуках даже плерезы. Она по-детски тянула Офелию за руку в кухню. На ее молочных щеках горели два алых тревожных пятна.

– А это Агния Павловна, Ася, – тоже шепотом поспешил предупредить интерес Грениха Плясовских, заметив его долгий взгляд и одновременно отводя мысли профессора от будущей лекции. – Единственным ее учителем, которого Марья Эдуардовна пускала в дом к дочери, был отец Михаил, поэтому выросла такая вот восторженная наивность, живущая одними цветочками. Офелия сиротку по доброте душевной к себе забрала, на рабфак устроила, покровительствует, оберегает, жизни учит. Она, можно сказать, людей-то два года назад впервые увидела, осваивается. Но открытая, добрая, не дичится совсем.

– Я смотрю, что-то Офелия Захаровна как будто не в себе, – объяснил Грених свой долгий взгляд, дивясь способности выдавать добрые порции невинной бытовой лжи.

Но к несчастью, оказался прав. В комнату вошел щуплый фотограф с зеркальной фотокамерой на широком ремне, по-хозяйски развел руками.

– Товарищи, будьте любезны сгрудиться, я должен сделать снимок для газеты! – Крупная немецкая зеркалка казалась на его тощей шее камнем, которые обычно вешают на себя утопленники, перед тем как прыгнуть в реку. Едва Грених успел допустить эту нелепую удручающую мысль, как вдруг Офелия Захаровна резко вырвалась вперед и тяжело опустила обе ладони на стол, так что зазвенел хрусталь.

Люди в недоумении замолкли. Она медленно подняла вычерненные веки, вскинула на дверь вытянутый палец и выдавила хриплым, ледяным тоном ожившего Командора:

– Вон!

На всех нашел какой-то столбняк, никто, даже Грених с фотографом, камера которого оттягивала его плечи к полу, не могли пошевелиться целую минуту.

Офелия стукнула по столу ладонями вновь, и целый фонтан сквернословия обрушился на головы явившихся помянуть ее мужа. Народ, расколдованный отборной бранью, молча и неловко тупясь, принялся подниматься со своих мест. Плясовских было приблизился к вдове в порыве успокоить, но она залепила тому знатную пощечину, бросив, что ноги ее в этом городе больше не будет, что хотела работать в здешней больнице, но теперь вынуждена вернуться в Москву. Насилу Асе удалось оттащить разъяренную родственницу к дверям, как председатель, успевший только подняться и отставить грозно стул, почернел весь, как туча, схватился за воротничок рубахи, дернул слабо пару раз и грохнулся прямо на густо уставленный рюмками и тарелками стол.

«Конец и занавес. Вечерний дилижанс отменяется», – пронеслось в голове Грениха.

Глава 6. Погребенный заживо

Всю ночь Грених провел у постели больного. Основательно пропальпировав сосуды, проаскультировав органы, прослушав перкуссионные звуки, пришел к неутешительному мнению, что председатель исполкома неумеренным образом жизни заработал себе атеросклероз и, как следствие, инсульт.

Его неестественно-серое, вытянутое лицо с заострившимся носом, освещенное керосиновой лампой у изголовья, утопало в подушках. Дыхания почти не было слышно. Грених избегал смотреть на эту его не предвещающую ничего хорошего восковую бледность. Глаза цеплялись за спасительные зеленые, желтые, фиолетовые пятна комнатных растений, которые здесь тоже имелись в большом изобилии. Всюду стояли кадки, горшки и вазы с гербарием. В воздухе повис удушливый аромат перегноя, цветущих тубероз, эухариса, рододендрона и сухого пыльного сена. Агния Павловна, видно, очень хорошо смотрела за зелеными питомцами Офелии, все они блестели, листья протерты, стрижены, не разрастались как попало, засушенные букеты расставлены по плетеным корзинам и вазочкам. Но тесно было всему этому великолепию.

Офелия присела боком на подоконник, небрежно сдвинув в угол горшок с неуместным здесь совершенно не комнатным молочаем, ее руки были скрещены, губы поджаты, в пальцах она вертела мундштук, но папиросок не доставала при больном. Ася сидела на низкой лавочке, горестно согнувшись, обняв колени руками в широких рукавах с плерезами, в пальцах зажат мокрый искомканный платок, глаза и губы опухшие, грустные – живая картинка Аленушки у воды. На пороге топтался старик в кафтане, мял шапку и каждые две минуты спрашивал:

– Что? Ну что? Ну что там?

Грених проводил осмотр молча; закончив, снял перчатки и отошел ко второму окну. По бокам свисали тяжелые плотные шторы вишневого цвета, на подоконнике – азалия, олеандр и фиалка, в углу кадка с папоротником.

– Вы увлекаетесь ботаникой? – скрестив за спиной руки, проронил он. Приотворенная форточка впускала свежий, пахнущий мокрой землей, хвоей и дождем воздух. Грених почувствовал успокаивающее прикосновение свежести на лбу. Дождь все еще собирался, даже порой накрапывал, но никак не шел в полную силу. В отражении оконного стекла, ставшего от черноты ночи почти зеркальным, хорошо было видно, как Агния утирала платком глаза.

– Хотите знать, кто здесь все заставил цветами? – отозвалась Офелия натянуто.

– Скажем так, необычное место для опытных образцов.

– Да, это я по всему дому расставила горшков! Но с тех пор, как окончила курс, забросила. Ася теперь смотрит.

– Что окончили?

– Медицинский факультет 2-го МГУ.

– А, бывшие женские курсы, ректором сейчас там Рейн.

– Угу.

Немного сбитый с толку недовольным тоном молодой женщины, Грених не стал дальше ни о чем спрашивать. Ей было простительно: похоронила мужа, слег отец. Сидя на подоконнике, она недовольно хмурилась, закусила нижнюю губу и ощипывала листочки бодрого молочая.

Ася продолжала комкать свой платок и трогательно обнимать колени, положив на них голову. Брови ее были смешно насуплены, казалось, она о чем-то сосредоточенно размышляет. Стоя против черной плоскости окна, Грених вернулся взглядом к ее отражению, невольно припомнив, как шли они по лесу, она подтягивала к локтю корзинку с каштанами, и он зло сказал ей их выбросить, потому что они несъедобные.

Никто бы его не заподозрил в подобном подглядывании. Хотелось спать. В туманной дымке полудремы представилось как-то само собой и вдруг – вот она идет по своей оранжерее в весеннем платьице, не траурном, а светлом, с оборками, легким движением касаясь листьев комнатных растений, улыбается только распустившейся бегонии, наклоняется, целует цветок, чуть касаясь губами крупных капель, оставшихся после полива. Она так прекрасна, чиста и страстно увлечена своими питомцами – сама юность, и все это где-то в другом мире, в другой стране, где-нибудь в Париже или в Вене. И оранжерея на высокой мансарде или даже на крыше. Небо над ней голубое, весеннее, а светлые волосы пронизаны солнечным светом, как тогда в лесу.

Мысли о юности незаметно перетекли в недовольство