будто стиснули с обеих сторон и тянули за руки. Стало душно и тесно. Он отвернулся к окну, чтобы не смущать молящихся. Мысли вились вокруг причин странного поведения Аси, вдруг принявшего настоящий припадок истерии. С одной стороны, она могла унаследовать истеричность от дяди, но с другой – что-то такое она знала, может статься, Кошелев и вправду успел сделать какое-то признание, может, открыл свои некие тайные планы, рассказал, что собирается совершить. Или же пугал не раз тем, что со смертью у него особый уговор, наговорил ребенку глупостей, но успел помереть. И страхи Аси стали реальны.

Когда преосвященный Михаил поднялся, Ася чуть успокоилась, но прежнее внутренне терзание не покинуло ее. Она лишь запрятала его глубже и, вероятно, укоренилась в мысли, что все равно после, когда все разойдутся, исполнит задуманное. Грених продолжал исподволь за ней следить, решая, что будет делать. Но оставлять ее в таком состоянии было нельзя.

Преосвященный Михаил, полагая, что его миссия окончена, оставил Асю на лавочке и занялся больным. Он вознамерился причащать Захара Платоновича, подозвал стоящего в дверях привлеченного шумом Осипа Дмитриевича и стал перечислять ему – поднятому с постели, сонному и взлохмаченному, что следует принести. Старик красной пятерней пытался пригладить седые вихры на макушке и торчащую, как старая метла, бороду, важно кивал и поддакивал.

– Только чтобы никто не видел, – услышал Грених нарочно произнесенное архиереем громче обычного, видно, для него и для Офелии. – Незачем, чтобы слухи поползли неприятные.

Брошенная всеми на лавочке Ася в беспамятстве крутила в пальцах полураспустившуюся косу, глядя перед собой пустыми, блестящими от слез глазами. И сделались они такими синими, такими глубокими, как море, в то время как губы были непривычно бледными. Вспомнилось Грениху вдруг читанное в далеком детстве «Слово о полку Игореве». Очень не к месту вспомнилось. «Всплескала лебедиными крылы на синем море у Дону плещущи, упуди жирня времена». Ася, будто белая лебедица в когтях коршуна, бьется, трепыхается, чувствуя близкую погибель. Ох, не к добру это все!

Константин Федорович смахнул наваждение и, когда архиерей отпустил старика, приблизился к нему и тихим голосом объяснил, что лучше просьбу Аси исполнить, мол, увидит могилу родственника, успокоится. Преосвященный Михаил бросил на барышню не лишенный беспокойства взгляд, его лицо омрачилось. Кажется, он полагал, что молитва сотворила терапевтический эффект, но этого не случилось.

– Хорошо, давайте сходим. Если вы, профессор, считаете, что это поможет.

С тревожной думой на лице он вышел. Осип с неохотой и ворчанием отправился закладывать председательскую коляску. Вялая и безвольная, добившаяся наконец своего, Ася подняла на профессора взгляд, полный благодарности. Тот приподнял ее за локоть, помог встать и задержал взгляд на Офелии, которая с безразличным видом сидела на подоконнике боком.

– Но уговор, – приглушенно сказал Грених Асе почти на ухо. – Вы откроете мне причины ваших тревог.

Девушка закрыла глаза на мгновение, будто переживая тяжелую внутреннюю борьбу.

– Если не случилось того, что ожидаю, все как есть поведаю.

Святой отец ничего за всю поездку не сказал, не стал опять читать наставлений о несдержанности. Ему и без истерики Аси были неприятны неумолкающие скандальные разговоры о том, что Кошелев должен был подняться из гроба.

Погода за ночь только ухудшилась. Набежали ветра, свинцовые облака сгрудились плотнее, исчез абрис солнца, теперь стало еще темней, чем в предрассветный час. А вдали, над лесом, тучи уже вытянулись вертикальными нитями дождя, сильнее запахло влажностью и хвоей. Надо торопиться.

По приезде оставили коляску председателя у паперти храма и тотчас двинулись к кладбищу: впереди шел твердой, скорой походкой архиерей, за ним кое-как поспевала утомленная бессонной ночью и переживаниями Ася. Ее, укутанную в объемную черную шаль, по-прежнему поддерживал под локоть Грених. Девушка дрожала, была бледна и так тяжело дышала, что Константин Федорович стал тревожиться, не потеряет ли она сознания прежде, чем они доберутся до места. Пару раз ее колени подгибались, и она почти падала, но Грених успевал ее подхватить.

Приходилось все время смотреть себе под ноги, чтобы не оступиться и не полететь через могильный холм, не споткнуться о надгробье, не задеть рукавом креста, при этом держать под руку тщедушную спутницу, путающуюся в складках длиннополой юбки. Грених не сразу заметил, что преосвященный Михаил остановился. Они с Агнией Павловной, пробираясь меж памятников, чуть отстали, отклонились от тропинки.

Преосвященный Михаил стоял, как столб, глядя перед собой. Лицо его изменилось, будто разом ожесточилось, постарело, сделалось белее, чем у покойника.

Венки из ельника, которыми вчера украсили могильный холм, лежали в беспорядке, цветы разбросаны, земля взрыта, черные комья долетели аж до соседних надгробий, а у самого основания деревянного, временного креста, наполовину вылезший из могилы, лежал бедный Карл Эдуардович. Его голубой сюртук был перепачкан в глине и в нескольких местах порван, будто он насилу прокладывал себе путь сквозь доски гроба, но чрезвычайно устал и, не кончив работы, упал обессиленный. Ладонь его лежала поверх камня так, словно он минуту назад сжимал его, но потерял сознание. Трупное окоченение так ведь и не наступило…

Брат Федор, вызвавшийся сторожить усопшего в первую ночь после похорон, распростерся в нелепой позе рядом, его светлая голова была расколота, как спелый арбуз, земля кругом сделалась красной от его крови. И невольно камень в руке Кошелева объяснялся, хотелось того или нет, как орудие нападения. Видно, очнулся все же Карлик от припадка нарколепсии, очнулся в тесноте гроба, в страхе, в ужасе, насилу выкарабкался. И увидев пред собой лицо сторожа, невольно принял его за врага.

Все трое долгую минуту безмолвно глядели на сию полную невообразимого ужаса картину, не смея пошевелиться, не говоря уже о том, чтобы выяснить, есть ли в телах поверженных хоть какие-то признаки жизни.

Ася содрогнулась под рукой Грениха, словно в нее ударила молния, вскрикнула и хотела было броситься вперед, но профессор ее удержал. От этого рывка она как будто потеряла все силы, покачнулась и мягко стала падать.

– Поезжайте обратно, – выдавил преосвященный. Он стоял черным, прямым столбом, говорил, не выказывая никаких чувств. Его лицо было неподвижным и по-покойницки белым. Казалось, его бородка, прежде черная как смоль, украсилась несколькими седыми прядями. Преосвященный Михаил усталым движением стянул с головы скромную свою скуфью, обнаружив такие же седые пряди в прежде черной шевелюре.

За всю практику Грениха не случалось ни разу, чтобы кто-то седел у него на глазах. Но, черт возьми, и не такое случится со здоровьем при виде выползшего из могилы усопшего. Ведь и суток не прошло, как его отпели и похоронили.

– Поезжайте, –