Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За болотами всходило солнце. Ночью, когда закончилась выгрузка из барж, весь этап, инстинктивно собравшись в огромную темную толпу, остался на берегу. Никто ни с кем не разговаривал, в полной тишине плакал чей-то ребенок. Возле самой воды, обнявшись, сидели толстая баба в засаленной, потерявшей свой цвет кофте и ее дочь. Девочка уткнулась лицом в плечо мамы, ее худенькие руки с красными цыпками подрагивали от холода. Испуганные, забитые, мать и дочь не ждали от новой жизни ничего хорошего, словно еще до своего рождения надкусили яблоко познания добра и зла да знают теперь только что на самом деле есть зло.
Баба, поглаживая дочь по голове, неподвижно смотрела на речной туман.
Люди жались друг к другу, словно надеялись почерпнуть в сидящем рядом человеке хоть чуть-чуть уверенности. Даже блатные, всегда показательно отделявшие себя от остальных ссыльных, растерянно сидели среди других людей, светясь редкими огоньками самокруток. Иногда слышались причитания женщин. Все ждали рассвета, ждали возвращения барж — ждали чуда. Ждали, что с восходом солнца они увидят проступающие из тумана контуры домов рыбачьего поселка и услышат далекое пение петуха, того самого петуха, который подарил им надежду еще на реке. Ближе к утру загорелись первые костры.
Но на рассвете люди увидели на вершине холма только трухлявые останки бревенчатых стен, две разрушенные каменные печи, чью-то могилу, торчащие из камыша почерневшие сваи причала, да еще реку, небо и болота. Больше ничего в их маленькой вселенной не было.
Как-то неосознанно поселенцы старались держаться тех, с кем познакомились еще в эшелоне. Сразу после высадки к сидящим в толпе Измайловым подошли инженер и его жена. Женщина улыбнулась Вере вымученной улыбкой и молча присела рядом, а инженер остался стоять, сдвинув котиковый пирожок на затылок. За время путешествия по реке он осунулся еще сильнее, под глазами чернели набухшие мешки, заросшие седой щетиной щеки отвисли, а в глазах поблескивала какая-то лихорадочная суетливость. Подняв барашковый воротник пальто, инженер темной фигурой возвышался над сидящими на земле Измайловыми и, не отрываясь, смотрел на необъятную туманную реку, медленно несущую свои воды к полярному кругу.
Больше всего на свете инженер сейчас боялся блатных и, вспоминая их угрозы, проклинал власти за то, что они оставили его наедине с ними без всякой защиты, в то время как блатные уже успели забыть о существовании инженера. Он был для них никем, пустотой, одним из образов безликой жертвы, но он-то думал иначе и продолжал накручивать себя страхом.
Когда туман начал рассеиваться, к Измайловым поочередно подошли остальные попутчики по эшелону. Молодой Миша Беленький привел с собой немую бродяжку, девушка не отходила от художника ни на шаг и все время украдкой заглядывала ему в глаза. Все молчали. К тому времени Алексей уже развел костер, и они сразу присели к огню, протягивая замерзшие руки к языкам пламени, мелькающим в клубах сырого белого дыма.
С наступлением дня с берега затоки никто не ушел. Люди продолжали сидеть в каком-то оцепенении, лишь костров стало больше. Все продолжали чего-то ждать. Никому не могло прийти в голову, что можно вот так, запросто, оставить и забыть в болотах несколько сотен человек.
Основная часть ссыльных была совершенно не подготовлена к выживанию в экстремальных условиях, у людей не было ничего: ни инструментов, ни теплой одежды, ни одеял, у них не было даже спичек, чтобы развести костер. Их привезли сюда в том, в чем забрали, в лучшем случае давая на сборы два часа. Под нетерпеливые окрики милиционеров, ошарашенные люди метались по своим домам и квартирам, пытаясь захватить только самое важное. Но кто в такой ситуации может понять, что для него важнее? Конечно, брали совсем не то, что нужно. Измайлов сам видел, как одна женщина раскрыла в эшелоне свой чемодан, а там вместо продуктов и теплых вещей лежали одни детские игрушки. Полный чемодан тряпичных кукол со стеклянными глазами и сломанная юла. Уже через час ее ребенок попросил есть, а мать сидела, смотрела на игрушки и плакала.
Одни только верующие из прихода отца Александра, отказавшись от паспортов, ехали в Сибирь по собственному выбору, они успели подготовиться и поэтому пришли в себя быстрее всех. Все остальные еще продолжали сидеть на берегу, а прихожане под предводительством властной Зинаиды уже принялись ставить шалаши на вершине холма. Когда окончательно рассвело, Измайлов сходил к ним и выпросил у старосты топор.
Весенний день обещал быть солнечным. Бескрайние болота с восточной стороны холма покрывала белая дымка, затока парила, но небо было чистое, холодное, голубое. Дымили костры.
* * *
— Ну вот, Санька. Уезжали мы из Минска, еще снег лежал, по пути сугробы, и здесь снова снег… Никак весна нас не может догнать. Подержи-ка эту ветку…
Алексей воткнул в мокрую землю заостренную жердь и принялся укладывать на нее нарубленные еловые лапы. Вера и художник Миша Беленький укрепляли стену с другой стороны, Аркадий Борисович собирал камни для кострища. Шалаши они решили поставить на самом склоне холма, с трудом найдя подходящее место. Кругом было сыро, в неглубоких ложбинах под ворохом прелых прошлогодних листьев стояла вода, в тени голых деревьев серели просевшие сугробы, а под ногами на каждом шагу хлюпала грязь. Весна в эти края не торопилась.
— Ну вот… Сейчас мы сюда еще несколько еловых лапок просунем и закрепим. Надежный шалаш получится… Еще можно будет камни в костре нагревать и внутри оставлять. Чтобы тепло и сухо… А потом мы тете перевязку сделаем, да сынок?..
Санька кивнул головой и машинально посмотрел в сторону, где на куче мокрого валежника без сознания лежала женщина, имени которой так никто никогда и не узнал. Ее черные волосы, еще недавно скрытые под желтым беретом, растрепались, лицо с закрытыми глазами белело как маска. Женщина до подбородка была накрыта маминым выходным пальто, когда-то светлым и нарядным, а теперь почти неузнаваемым от грязи и пятен крови. Не приходя в сознание, она иногда качала головой из стороны в сторону, на ее сухих губах белел налет.
Ее не бросили. Вчера во время выгрузки Алексей перетащил ее на своих плечах на берег. И хоть чужая беда уже не перевешивала чашу весов, положил рядом с дрожащими от холода женой и сыном. Санька тогда ничего не понял, да и не пытался понять, он лишь смотрел на перебинтованные тряпками руки женщины, на засохшие подтеки крови на ее пальцах с чернотой под ногтями, на напряженное лицо мамы, на темноту вокруг, и ему было страшно.